Опубликован в журнале «Дружба народов» №1, 2022

 

 

Из сна

Рассказ

Все персонажи и события реальны, все имена изменены

 

 

 

Из сна……

Из сна……

Из сна……

С этим, всегда одним и тем же, комментарием, как будто с шепотом крайнего изумления, репостил в Фейсбуке душераздирающие новости о происходящем в стране актер Тимофей.

Заголовки вскрикивали от боли: «Это акт государственного террора, цель которого запугать всех остальных!», «Россию охватывают лютые политические заморозки!», «Окончательная деградация власти!», «Диктатура превращается в тиранию!»

Тиша искренне переживал от любых, мнимых или явных, угроз, верил непроверенным «вбросам» и политическому спаму — страшно пуча глаза, хватая губами воздух, повторяя, что «мы пробили очередное дно». Я видел это, когда он обсуждал новости с коллегами актерами в перерывах на съемках: он топал ногой и с трогательным негодованием своим высоковатым, подрагивающим, будто вечно ломающимся голосом, выкрикивал тот или иной лозунг, впрочем, без ярости и злобы. В его подвижной психике уживались импульсивная истеричность, доброжелательная интеллигентность и легкость характера.

Тиша мужик был высокий, костистый, худощавый, с глубокими, чуть не до макушки залысинами, теснящими слабую от природы пушистую светлую поросль. Открытый взгляд, большие светло-голубые глаза, чуть вытянутое, с узким подбородком, бледное, часто красновато-розоватое лицо, маленькая для его роста голова. Мне казалось, у него собирательная внешность старого доброго советского актера, простодушного лысоватого соседа по лестничной площадке. При этом Тиша был улыбчивый, приятный и увлекающийся — с ним мы обсуждали самые тонкие творческие аспекты игры, как с профессионалом, служившим в известном московском театре. Тиша не был женат, кажется, у него не числилось даже подруги, но из родственников за ним, говорили, маячил влиятельный брат, бизнесмен и ростовский чиновник с большим семейством. Злопыхатели утверждали, что благодаря ему театр выделил Тише квартиру, что по московским меркам небывалая роскошь, но друзья защищали — во-первых, иногородний, во-вторых, такого таланта и трудоголика еще поискать. Плюс к тому главные роли.

Однажды на съемочную площадку Тиша приехал с крошечной, жалкой, трясущейся от ужаса собственного существования собачкой на руках, из которой во все стороны торчали лапы, уши, крабьи глазки, звонкий игрушечный лай, а Тиша все это собирал, чтоб не выпрыгнуло, успокаивал, гладил… Горбясь и смущаясь, он отвел режиссера в сторону и просительно зашептал, как бы так устроить, чтобы сниматься ему в эпизоде вместе с собачкой, потому что дома оставить не с кем, а здесь отдавать ее помощникам он боится… Режиссер хохотнул, и собаку заперли в туалете. Тиша играл в небольшом кросс-эпизоде призрака убийцы, который пришел из предыдущего эпизода сериала (то есть подразумевалось, что он каким-то образом за пределами прошлого умер).

Там у него была главная роль. Он сделал идеального злодея. Неприметного, жуткого в своей обыденности, а потому достоверного. Вместо души его персонажа в какой-то момент зритель (но сначала — съемочная группа) увидел пугающую мрачную бездну, на дне которой остро поблескивал звенящий колокольчик безумия. Злодей был — мент, у которого погибла под колесами пьяной сволочи жена, и полицейский не мог ни найти виновника ДТП, ни смириться. И вот однажды ночью, хорошенько нагрузившись на детской площадке, под скрип одиноких качелей, водкой, он угрюмо нетвердым шагом побрел в свою одинокую двушку, но вдруг увидел, как здесь же, за домом, подходит к машине, в которой хрип музыки дерет динамики, и лезет за руль невменяемо пьяный мужик. Мент остановился. Окрикнул пьяного. Встали — глаза в глаза. Одни — мутные, с белым ядовитым дымком, другие — острые напряженные осколки стекол. Не глядя, мент потянулся к кобуре. Водитель даже не шелохнулся. Мент достал невидимого в темноте Макара. Поднял тяжело на прямой руке в карающем жесте, как это показывают в голливудских боевиках. Сократилась маленькая мышца пальца.

 

Тема съехавшего с катушек и устроившего расправу над мирными людьми полицейского — в последние пару десятилетий излюбленная у режиссеров авторского кино. Мент-убийца, мент-насильник, мент-некрофил. Безотказный прием, мощный усилитель вкуса для любого фильма. Но, к сожалению, и российская действительность. Тише персонаж был близок.

— Так, Тимофей Палыч, тут, слушай, давай вот что постараемся сделать… Силу и тяжесть дадим, но — при расслабленности. Плотность, вес, мощь, а снаружи вялость, неуправляемость даже, и камень внутри, холод, понимаешь, о чем я? — Режиссер размахивал руками, топорщил плечи. С квадратным пузиком, похожий на молодого крепко сбитого хряка с быстрыми умными глазами, он возвышался над лавкой, где сидел в черной полицейской форме Тимофей, внимательно изучая текст и одновременно воспринимая бурные попытки объяснить ему зерно роли и донести свое видение.

— Вот да, да… — продолжал режиссер. — Тяжесть, некий чугун внутри, мучительный, мрачный, а снаружи плохой контроль, расхлябанность даже, и будет сложно и страшно, да, неоднозначно будет… Понимаешь? Это надо схватить, сделать, Тиша… — И режиссер утыкался в бумаги с текстом сценария, который сам и писал, но как будто только что увидел там что-то, чего раньше не замечал. — И вот еще что. Старик. Тебе все-таки нужно быть… Ну как сказать? Побрутальнее. Чуть. Ты тонковат. Жидковат. Трепещешь. Чувствительный весь… Грубее.

— Больше мужского… мужественного дать?

Это было ровно то, что хотел, но не решался сказать режиссер, не дай бог перед мотором обидеть, «закрыть» артиста…

— Да, старина, да, именно, потому что, ну как тебе сказать… И голос у тебя как бы для этой роли высоковат, это, конечно, тоже фишка, ну, такой мент, артистичный как бы, вот эта истерика в тебе, она изнутри подспудно взвинчивается, растет, лезет — это очень хорошо работает… Но я думаю, заострять уже здесь — ни в коем случае, и даже чуть приглушить, дать басов в роль, хотя тоже не перестараться, не гудеть и не пыжиться… Понимаешь?

Теперь Тиша очень внимательно смотрел снизу вверх, белесыми и будто светящимися в темноте глазами, подняв острый два дня специально не бритый подбородок. В эти мгновения он не видел ни себя, ни режиссера, ни еще двадцать человек за камерой на ночной съемочной площадке, он был чистый приемник того, что втолковывают ему, он как хороший ученик на уроке истории полностью ушел в слух и фантазию и был сейчас где-то в горящем Новгороде, где спускают и лишают языка вечевой колокол.

— Понял я, что ты имеешь в виду… — закусывал губу Тиша.

— Так вот… Да… Ну и отлично… Вот смотри. То есть… Вот здесь ты сидишь, вот тут… Нет, нет, не туда! — Режиссер махал руками, когда исполнительный Тиша вскакивал и пытался сесть на спинку лавки. — Не пачкай! Там — нет! У нас камера здесь, на этом уровне. Сиди, сиди… Вот, вот, и чуть плечи вперед, чтобы тяжелее, нет, стоп, я не буду ничего тебе говорить, давай сам, сам, я даю направление, характер даю, а как — ищи сам. Вот. Чуть жестче. Строже. Чуть вниз. Внутри тебя — гиря, тяжесть, беда. Не разматывай реплики, не сопливь. Емче, жестче, точнее! Нет, голос ниже не надо, это уже дешево, уже комедь… Да. Нет. Просто внутрь, за пазуху, положи камень. Несколько. Жена. Любил. Сбили. Ночь. Бухой. И пойми, старик, ты можешь что угодно сделать… Вот с ним, с ней, со мной, взять и как цыплятам шеи посворачивать… У тебя ствол. Ты мент. Ты всесилен. Ночь. Боль. Ты — один. И тьма. Но не кричи. Внутрь, все внутрь. Тяжесть и внутрь. Сила. И боль. Хорошо? Тимофей Палыч, ты понял?

— Да, да, понял! Отлично. Очень помог, Сень! Давай пробовать? Мы как, можем?

— Звук? — оборачивался режиссер мощным торсом так, что стоящий сзади с длинной удочкой «звук» шарахался, чтоб не снесли… — Ага, вижу. Вася, ты как?

— Делается, пять минут… — отвечал оператор, копаясь с механиком в креплении камеры на штативе, будто силясь выдернуть зуб из металлической челюсти.

— Десять минут готовность, группа, и пробуем! — кричал режиссер.

— Надеюсь, репетиция? — флегматично интересовался звук.

— Да, да! Ре-пе-тируем! Готовимся! Тиша, только не в полную силу давай, просто прогоним по репликам и состояниям, хорошо? Чтобы понять, нащупать, окей? Все, отлично, отдыхаем пока. Девочки, кофе есть? Нет, мне. Актеру не надо пока, пусть готовится.

И режиссер отходил, чтобы не мешать, чтобы актер проработал актерскую задачу, поймал что-то нужное внутри. Снимали сцену во дворе жилого дома, на детской площадке. Ночь, сухая ранняя осень, вырезанные из золотой бумаги листья кленов, льющие на них жирный, как топленое масло, желтый свет фонари, удвоенное сияющее желтое теснит заполняющую все вокруг тьму и льет зловещую желчь на тех, кто внизу — дышит, шаркает, хрустит стаканчиками, пьет, вскрикивает, не в силах угомонить говорящую боль. Черная форма полицейского, растворенная в глубоководной тьме, матовое будто светящееся изнутри восковое лицо, горящая, источающая пушистые блики — специально подсвеченная оператором — бутылка с алмазной водкой. Ломкие неверные пластиковые стаканчики. Перепуганный местный алкаш, с которым по сценарию пьет мент, — слишком ухоженный актер еще одного столичного театра. В воздухе растворена угроза, русская мрачная воля, смесь безысходности и непредсказуемости — ею напитывается актер, ее чувствуют режиссер и вся притихшая съемочная группа.

— Можем, — негромко говорил оператор, худосочный, испитой, как монах, Вася.

— Отлично! — кричал режиссер, размашисто отправляя кофе куда-то за спину, и кто-то там его забирал. Тиша возвращался из зябкой задумчивости, и режиссер с тревогой наблюдал, как актер утекает из нужного состояния — тяжелой угрюмой тупости с опущенными уголками рта — сюда, на площадку, в себя, который режиссера не очень-то устраивает… Это была обычная иллюзия.

Сыграли быстро. Все-таки Тиша отлично подходил на роль: был высок и широкоплеч, но при этом сутул, и по психофизике, как истерик, очень подвижен — мог сделать безумца, пьяного, психопата, любую девиацию изобразить. Даже вне роли, в перерыве, он мог сидеть на площадке, напевать под нос, и вдруг взорваться и вскинуться, да так, что режиссер и группа натурально пугались — как будто он взаправду, не репетирует… Тиша был, что называется, «актер актерыч» — органичный, животный и достоверный, заводился с полоборота, а из роли полностью выходил, наверное, только дома.

«Перевертыш», превращение мента в обезумевшего убийцу, он сыграл филигранно, верилось ему — россыпью по затылку. Когда после съемки собирали объект, курили с режиссером и Тимофеем, заговорили о природе зла, как ее исследовать и играть, опасно ли для актера… Пару дней назад, на подготовке, в группе произошел инцидент — от съемок отстранился всеми любимый, незаменимый, бесконечно отзывчивый рабочий площадки Андрюха, заявив, что не хочет помогать нам на этой серии, не хочет служить распространению зла… Андрюха был, конечно, образцовый «сбитый летчик»: непрерывно пьющий, сморщенный, нездоровый, без передних зубов, кажется, однажды сидевший, хотя энергичный, рукастый и даже любвеобильный. Режиссеру было неприятно, он переживал.

— Ну Андрюха странный, и, кажется, сильно верующий, и на этой почве немного того… — говорил режиссер грустно, но примиряюще. — Хотя я, конечно, не ожидал… А он что, кололся даже? И в монастыре жил, да? Переклинило, наверное, есть, на чем…

Тиша тем временем талдычил свое.

— Но это же боль, боль от несправедливости… И особенно когда за тебя впрягается весь отдел, лучшие следаки, дело чести, а преступника не находят… Нет, нет, он — да, зло и дьявол, это понятно… — многословно, негромко, с прерывистой интонацией рассуждал, с трудом вылезая из шкуры убийцы, Тиша. — Мы же не осуждаем конкретного человека, понимаешь, тут не суд… Мы говорим про персонажа, и мне актерски важно понять, что там внутри, да, его Танатос, скажем так, вот этот механизм, когда его переклинило… Что наконец стало спусковым крючком… Боль, отчаяние, что-то еще, да, и главное — где допуск, где этот момент разрешения… Хочется понять. Понять. Так ведь, да?

Режиссер, проглотивший куб, кивнул, отщелкнул двумя пальцами окурок, снисходительно похлопал Тишу по плечу, в смысле: выдыхай, тормози, снято; затем развернулся и подмигнул спешащей к ним с салфетками гримерше, мол, вот какой у нас сегодня актер, никак не угомонится! Но «девочка-грим», глядя на Тишу, видела не актера, а его верхний слой — тональник, пудру, тени.

— У нашего Андрюхи и этого мента есть что-то общее, вам не кажется? — усмехнулась шарообразная белая Оля, второй режиссер, и главный обернулся и внимательно, но думая о чем-то своем, посмотрел на нее.

— Ах-ха, да, кстати… — по-птичьи открыл рот Тиша, знавший Андрея. — Есть что-то. В любом случае, интересна механика, так сказать, перехода… Что скажешь? Нам удалось? — Тиша спросил режиссера, тот подошел, его приобнял и начал хвалить — после «стопа» уже можно, хотя он действительно был сегодня хорош.

— Балабанов обзавидуется! — криво, из-за торчащего из уголка рта кусочка тейпа, ухмыльнулся звукорежиссер, снимая с пояса Тиши петельный микрофон.

— Балабанов умер, — отреагировал режиссер.

Тиша брел к автобусу группы, не снимая полицейской формы, глядя под ноги, мотая головой, отходя от роли, как от взбучки, распуская сотканную ткань образа… Он дотошнейше вникал в нюансы роли, в актерский рисунок, мотивировки, пластику, позы, жесты, интонации, тончайшие оттенки звучания реплик… И это при том, что вживаться и перевоплощаться ему было просто, он делал это «на раз», без натуги. Но видимо, чем легче туда проникнуть, тем тяжелее выйти, а потом счистить с себя налипшую чешую, въевшуюся тонкую тину.

Впрочем, все это компенсировалось, было видно невооруженным глазом и даже вызывало зависть (ведь кино та же рутина, скучная, муторная) — то, что Тиша получал от работы чистейшее искреннее заполняющее каждую его клеточку удовольствие. И для персонажа, и для режиссера Тиша был настоящим счастьем, он всегда рыл глубже и выдавал больше, чем от него требовали и ждали.

 

После съемок мы сохранили приятельские отношения, я очень тепло относился к Тише, вспоминая его как родного: просто, согласитесь, не каждый день встречаешь в жизни тонко и глубоко чувствующего человека, с которым можно обсудить театр, кино, книжные новинки, и даже если не общаешься постоянно, его присутствие в списке контактов согревает, как человека, который однажды, в очередной схватке с миром, может понять твою сложную боль. Тиша приглашал меня на спектакли, я почитывал его в Фейсбуке, вспоминая розоватый образ с залысинами и пушком, с бледными умными глазами, а еще как резко он хмурил брови, когда думал, и как распахивал изумленное детское лицо, когда его осеняла идея!

Тем тяжелее было видеть его спустя пару лет по телевизору — без лица, на снятых на бегу трясущейся камерой кадрах, где Тимофей, наш привычный родной Тиша, сбиваясь, трусит, сгорбленный, жалкий, прикованный к полицейскому за руку, а другой закрывающий лицо то ли папкой, то ли тетрадью, ежесекундно вспыхивающей ослепительно белым прямоугольником. Сзади его толкал полицейский в черной форме, спереди шли оперативники в штатском. Кадр длился несколько секунд, но этого мне было достаточно, чтобы узнать его фигуру и ухватить часть бледного плоского от вспышек лица, но всего прошедшего с тех пор времени не хватило, чтобы осознать случившееся. Я даже не буду цитировать заголовок, которым был подписан кадр, и приводить то слово, каким называли Тишу… До сих пор миг узнавания ужасной новости жестоко корежит внутри меня какую-то перегородку, она гнется, трещит, лопаются волокна, но до конца не ломается.

История попала во все федеральные СМИ: смакующие подробности репортажи, перетряхивание грязного белья на ток-шоу, статьи с комментариями «экспертов» — от якобы жертв похожих преступлений до нанятых психиатров. Не побоялся выступить с положительной характеристикой подопечного режиссер, педагог, народный артист и руководитель театра, где служил Тимофей. Журналисты звонили нам по очереди, изводили расспросами режиссера, но мы бросали трубки и прятались, как опозоренные, будто мы его родственники, а не одна из многих съемочных групп, с которыми работал актер.

Надежд на то, чтобы вытащить Тимофея, подключив самые высокие связи, не было совсем. Все понимали — раз уж взяли, раз пошел резонанс, то дадут по полной, а на зоне, как известно, с такими приговорами хорошо не живут. Ситуация усугублялась вспышками секс-скандалов по всему миру: за океаном гремели разоблачения и дела о харрасменте в актерско-режиссерской среде, из готовых фильмов вырезали Кевина Спейси, в Европе «загоняли» Романа Полански, в России в священном ужасе, что они попадут в однополые семьи, запрещали усыновление и вывоз детей за рубеж, Госдума принимала закон против гей-пропаганды, в которой заподозрили даже радужные обертки от мороженого… Тиша попал в тренд максимально «удачно», в один миг потеряв все, что у него было — имя, карьеру, столицу, будущее, и — заработав пожизненное клеймо.

Впрочем, я говорю это без тени жалости. Дело Тимофея было понятным. При всем шоке от происходящего никто — ни знакомые, ни коллеги, ни родственники — его не оправдывали, не пытались «отмазать», и вряд ли кто-то, страшно сказать, хотел его освобождения. Свинцовая убежденность следствия, не допускающие разночтений убийственные улики. В метро Тимофей познакомился с мальчиком подростком, взял у него номер телефона, пообещав ему карьеру в кино, а ночью начал писать, и дописался — пьяный, не в себе, он предлагал мальчику встречу, приглашал к себе, зазывал, соблазнял, присылал фотографии… гениталий. Пацан показал телефон родителям, те отправились в полицию, и Тимофея взяли утром, тепленького, изумленного, растрепанного, с белым пушком на лысеющей башке. Наверное, когда брали, собачонка его скребла коготочками по блестящим полицейским ботинкам и лаяла звонко и отчаянно, так, что бетонный тамбур звенел.

Можно только с тоской, ужасом, злостью, отрицанием — в глубине души, и все-таки с высокой долей вероятности предполагать, что мальчик из метро был у Тимофея далеко не первым. Хотя это ничего не меняло.

Нам было тяжело. Ведь мы хорошо относились и даже романтизировали человека, который совершил нечто ужасное, вдруг раскрыв, что был монстром всегда. Однако спустя несколько дней после задержания, когда шок еще длился, и пусть это прозвучит предельно цинично, Тиша всем нам облегчил задачу. Про нас он думал, конечно, меньше всего, но, как следовало из его записки, чтобы не позорить семью и в первую очередь, как шептали адвокаты, влиятельного брата, Тиша повесился в камере. В этом трудно признаться, но мне было жаль не его, мне было жаль лишь загубленной талантливой жизни, одного его дара, как бы вне его личности. В остальном смерть Тиши все восприняли как еще одну достоверно, точно и до конца сыгранную роль.

 

 

Август 2021 г.