Наваждение
Рассказ
Опубликован в журнале «Дружба народов» №1, 2022
Вокзалы отвратительны. Пропитанный и пылью, и сыростью воздух, топот, цокот сотен и сотен пар обуви, назойливый голубиный гур, раскаты согласных, летящих из громкоговорителей, смешивающиеся с эхом до полной неразберихи, окрики полицейских, неизменная скрипучая под ногами грязь, обязательный мусор, пропитанная усилителями вкусов до осязаемости лакированная жиром курица за стеклом кафешки. Все это вокзал. Нет у него ничего своего. Его проходы и залы — перекрестки, пропотевшие засаленные рукава — ежеминутно прошивают сотни спешащих тел, принося и унося частицы тысяч времен и мест. В этом водовороте встречаются только чужие страны и запахи. И, даже если это лучшие ароматы мира, они превращаются в невнятную вонючую смесь.
Вокзалы перемешивают людей. Сметая перегородки, разрушая изящную слоистость общественного пирога, смешивая в едином разноцветном мусорном потоке богатых и нищих, умных и пьяных, красивых и грязных, высоких и низких, солидных и жалких, плачущих и счастливых. За это можно даже полюбить вокзалы — за равнодушную иронию к человеческой массе, всматриваясь в которую, можно увидеть часть самого себя, а то и собрать по частицам всего себя целиком. Играли в такую игру?
Вокзал похож на пьяного и давно пьющего старика, который не может заснуть и все бормочет, ругается, вскрикивает, и его ни заткнуть, ни утешить.
Позади Ярославского вокзала узкая площадка между зданием и выходом к платформам. Я поднялся из метро и вышел наружу, в этом всегда было немного торжественности. Здесь никогда не бывает темно. Здесь никогда не бывает сухо, а будто только что прошел дождь или снег. Ярко освещенные витрины с бугристыми бронзовато-коричневыми облаками беляшей напоминали ювелирные магазины. Круглая с хвостиками, похожая на церковные купола самса с бараниной, треугольные слоеные конвертики с говядиной, высунувшие пухлые язычки сосиски в тесте и даже спиралевидные «улитки» с насекомым изюмом как будто предназначались для великанов трехметрового роста с растянутыми ртами. За неловко вылепленными изделиями, загорающими на подносах, как инвалиды на пляже, мелькали улыбчивые лица продавцов, смутно напоминая советские плакаты о дружбе народов. Однако люди за витриной темную сырую улицу не видели; на грязном вокзале промозглой Москвы там, внутри, у них был свой закоулок жизни, свой жаркий солнечный Бишкек.
Несмотря на суету и людской водоворот, мне нравилось здесь стоять в ожидании поезда, только б найти тихий островок. Залитые светом и жиром, обтесанные конусы шаурмы напоминали мне лето, реку, высокое отвесное правобережье Волги. Там были ласточкины гнезда — дырки, как у скворечников, и всегда хотелось забраться наверх и засунуть в них руку. За стопкой куриного мяса ало тлела мятая решетка. С ее стороны коричневая, блестящая от жира корочка уже появлялась, нарастала, с другой стороны мясо было розовым, и между спрессованных кусков подтекал кровавый сок. Я отворачивался от этой физиологии, думая о том, как круто, наверное, можно отравиться сырым мясом на вокзале.
Стоять и рассматривать идущих мимо людей, разглядывать остановившихся, обнаживших горло при взгляде на высокое табло расписания. На несколько минут потерять себя. Так глубоко, что иногда нестерпимо хотелось продлить, усилить эффект отрешенности, пойти взять гладкий мягкий под пальцами пластиковый стакан пива, который тут же, в руке, покроется матовым конденсатом. Можно пойти внутрь кафе, а можно прямо на улице отпить с краешка, подсадив пену на верхнюю губу, и обжечь рот хмелем и холодом, а потом влить в себя остальное и вдруг стать мягче, круглее, и поймать момент, когда яркие блики витрин и контуры лиц начнут терять резкость, станут расплывчатыми.
Только когда ко мне обратились глухим прерывистым шепотом, я очнулся и обнаружил себя у стеклянной витрины, недалеко от окошечка с тарелкой для мелочи. Я повернул голову и не сразу понял, кто со мной пытается заговорить. Всмотрелся в темноту и в паре метров увидел девушку. Это была бродяжка, она что-то у меня просила, наверное, денег. Странно, но когда я обернулся, она сделала вид, будто ничего не говорила. Она смотрела вбок, на витрину, предоставив мне разглядывать ее профиль. Она не уходила, не меняла позу. Я рассмотрел ее, она напоминала рослого худого мальчика, угловатого, одетого в грязную одежду. При этом я понимал, что передо мной бездомная: на ногах ее были старые, некогда желтые, криво зашнурованные ботинки, которые держались, судя по всему, на той грязи, что пропитывала и цементировала очень давно не мытую обувь. Узкие трубочки прямых джинсов, упиравшихся аккуратными подворотами в ботинки, не были рваными, но ткань была вымочена в бурой грязи, будто в этих джинсах ползли по земле многие километры. Куртка тоже была забрызгана, заляпана грязью на локтях и около ворота, и я сразу увидел, как бродяжка в ней много недель сидела, лежала на рваных коробках в переходе, спала, переворачивалась — среди плевков, пивных луж, мочи, рядом с такими же, как она, потерянными людьми, которых принято называть бомжами. Впрочем, несмотря на въевшуюся в ее одежду грязь и пыль, от которой у меня в горле пересохло, тогда я не уловил от нее запаха, которым обычно несет от вокзальных бездомных, — концентрированной мочи и смрадной кислятины.
Мы продолжали стоять. Я смотрел на нее, а она — на витрину кафе, как ни в чем не бывало. На вид ей было не более двадцати, в ее позе и осанке я не заметил ни униженности, ни жалкой пришибленности, но и урковатой дерзости тоже не было. Острый подбородок, тонкий прямой нос, и больше всего мне запомнилась челка ее короткой стрижки, кустик светлых волос, торчащий вверх пружинисто и непокорно. Мальчик, настоящий мальчик. Не попрошайка, не профессиональный бомж. Одна из тысяч затерявшихся в столице надломленных судеб: алкоголизм или наркотики, бьющие и пьющие, выгнавшие из квартиры родные, обманувший работодатель, а то и Донбасс, криминал, психическое заболевание… Я поймал себя на мысли, что она мне нравится.
Не поворачиваясь ко мне полностью, не глядя на меня, лишь чуть наклонившись, девушка вдруг сказала:
— А не купите мне пирожок?
Услышав эту фразу и сначала не поверив ушам, я мгновенно выпал из своих мыслей. Я был удивлен, что бродяжка просила купить ей еды и при этом боялась, стыдилась, в ее как будто даже изящном наклоне и опасливой просьбе была и кокетливая артистичность, и бесхитростная застенчивость, и конечно же страх, что ударят — пошлют подальше. Даже в самой фразе было ожидание ответной грубости, в ее жалобно-бессильной конструкции отрицания.
— А не купите мне пирожок? — повторилось эхом в моей голове. Она чуть повернулась ко мне, и я увидел полуулыбку, сразу поняв, что не ошибся, предположив в ней застенчивость и некоторое кокетство. Она все так же не смотрела на меня, но не уходила, ждала, легко балансируя на правой ноге в грязном ботинке.
Я не улыбнулся, даже не шелохнулся. Думаю, в моих глазах было холодное любопытство и не более того, но автоматически, тут же, без раздумья, я достал из бумажника и просто и открыто ткнул в ее сторону согнутой вдоль сторублевкой. Помню, мне важно было это сделать просто, не унизительно, как будто я даю деньги другу, стоящему в очереди за кофе. Мне хотелось этим жестом сказать ей: слушай, нет проблем, ты не должна унижаться и просить купить еды, на вот, возьми, хочешь, купи себе пирог или два, а хочешь, и скорее всего ты именно этого хочешь, пойди купи себе бутылку пива… Я знал: таким бездомным часто не подают, думая, что они тут же все пропивают. Но в чем проблема? Пусть деньги идут на выпивку, это выбор человека, на что потратить. А твой выбор — помочь ему сделать свой, поделиться крупицей денег, которых у него нет.
Бродяжка взяла купюру и я, смутившись, развернулся и двинулся к турникетам, но метров через пятьдесят остановился и обернулся к ней. Она все так же стояла у окошка кассы, но никаких пирожков не покупала. Значит, я прав, она стреляла не на еду. Обманула? А то нет! Да и ладно. Чего она ждет? Наверное, заметила боковым зрением, что я остановился и наблюдаю. А ей не все равно? А мне не все равно?
Немного боком, стараясь не подавать виду, я стоял и смотрел, но не с целью уличить, а как будто я не хотел с ней расставаться. Как только я разгадал это чувство, я усмехнулся и зашагал к электричке. Пусть купит себе жареный пирог с картошкой, продолговатый и бугристый, как астероид, или добавит и возьмет дешевый спайс, дающий ощущение полета.
Я не наивен. А если уж начистоту, то нищим подаю редко, обычно прохожу мимо. Я прекрасно знаю теорию о том, что давать милостыню вредно. Знаю, что желание помочь бедняге, пригреть бездомного идет скорее от гордыни, от желания казаться в чужих и собственных глазах лучше. И понимаю, что все эти бродяжки, которые просят купить им хлебушка, чаще всего циничные, хитрые, прожженные и совершенно несентиментальные манипуляторы. Стыдливая моя кокетка может быть расчетливой мошенницей, даже убийцей. На вокзале — не в кино. Я стараюсь быть по жизни реалистом, иллюзии люблю за их красоту, но редко им доверяю. Впрочем, знаю и другое: излишняя недоверчивость делает душу черствой, а жизнь пресной. Да и кто сказал, что просьба купить пирожок не была призывом о помощи голодного человека, и это лишь прием циничной попрошайки? Надо всегда давать шанс своей наивности, тем более когда это тебе ничего не стоит.
Я сунул бумажную полоску билета штрих-кодом к алеющему датчику, и турникет раскрыл резиновые клюшки, ожидая, что я пройду. Но не дождался. У человека с билетом в голове что-то замкнуло, он развернулся и побежал обратно. Происходившее далее сейчас я вспоминаю как охватившее меня безумие. Я совершил вещи, за которые мне не стыдно, но сегодня они вызывают у меня неловкую улыбку… Что я вообще творил? Зачем?! Вы наверное уже поняли, что я вернулся и нашел бродяжку с непокорной челкой. Ее звали Оля.
—
Уговорить человека с улицы поехать к тебе домой не так-то просто, знаете ли. Особенно бездомного, который всего боится. Нужно быть очень убедительным, чтобы доказать, что у тебя нет злого умысла. Одно неосторожное слово, интонация, и вот ты маньяк. Невольно сфальшивил — и все, тебе не верят.
Если ты молод, если вспыхнул огонь, то увезти девушку домой с первого свидания можно. Совсем другое дело бездомная, жизнь и душа которой — неизвестное, замотанное в грязное вонючее тряпье. И хоть держится она достойно и даже равнодушно к своей беде, пренебрежение к ней мира сочится из его швов и складок, словно все пространство вокруг — остервеневший лающий пес на цепи. И прохожие бесстыдно пялятся. И таксист морщится. И ты, чистенький, надушенный и ухоженный, смотришь на нее и одним этим унижаешь.
В такси мы с Олей уселись сзади. Всю дорогу она держалась прямо, как свечка, сомкнув колени, положив на них бледные и даже на вид холодные руки. На меня она не смотрела, только иногда косилась с тихой, еле заметной улыбкой. Меня эта полуигра завораживала, Оля была загадочной и странной, и мне рядом с ней становилось весело и по-хорошему беспокойно. В машине было жарко, и я скоро почувствовал, что от моей «добычи» все-таки пахнет, но лишь уловив душную смесь грязи и застарелого пота, я отвернулся к окну и не позволил себе думать про запах, надеясь, что таксист ничего не учует, ну или во всяком случае промолчит.
Мы ехали долго, то и дело в пробках застывая в сказочном пространстве, пронизанном красными кровавыми огнями стоп-сигналов стоящих машин. Свет смешивался с влагой на окнах — снаружи моросил дождь — и распускался, как стеклянный цветок, острыми пушистыми спицами отсветов, как будто мы летели сквозь таинственные галактики, а не стояли в пробке на Новослободской.
Я думал о том, как долго придется оправдываться перед Кириллом, чтобы он не обиделся, что я не доехал до мальчишника на даче в Сергиевом Посаде. Думал, что послезавтра нужно сдавать сценарии рекламных роликов для сети химчисток «Мир чистоты», — я работал фрилансером-копирайтером в тот благополучный период моей жизни. Но главное, и к этим мыслям я раз за разом возвращался, я думал, прикидывал, что мне делать с Олей, как себя вести, к чему быть готовым. Ничего особенного я от нее не хотел. И надеялся, что и она не подозревает меня в каких-либо притязаниях. Только самые чистые помыслы и желание помочь.
Была ночь. Мы приехали, и я дал водителю семьсот рублей, на пару сотен больше, чем стоила поездка. Я думал оставить ему тысячу, но не хотел строить из себя богатенького мачо. Уж точно не при своей спутнице.
Я придержал дверь машины, подал Оле руку, помогая выйти, и она улыбнулась и на секунду я представил, будто у нас свидание и вот, после романтического ужина я привез ее к себе, предусмотрительно застелив постель в квартире черными шелковыми простынями и купив ароматизированные свечи… Вдруг от этой мысли мне стало смешно, я заулыбался, но тут же осекся: не дай бог Оля подумает, что я насмехаюсь над ней и всей ситуацией. Я относился к своему поступку серьезно. Но я пока не понимал, кто она. Только ли несчастная бездомная? Вспомнив, что на полке раздвижного шкафа рядом с входной дверью у меня лежат две пятитысячные купюры, которые я там оставил, чтоб не забыть закинуть деньги на карту, я подумал, что нужно будет, как войдем, быстро и незаметно их спрятать. И я не устыдился этой мысли.
В лифте мы оба сделались серьезными, и это было комично, будто мы ехали сдавать экзамен, хмурые и напряженные. Я хотел ровно противоположного: чтобы она расслабилась, отдохнула от улицы, помылась, привела себя в порядок, может быть, выпила бы и рассказала мне о своей жизни. Мы бы посидели, поговорили. Не знаю. При этом я понимал, конечно, что вот так с улицы прийти в чужой дом непросто, страшно. Сначала столкнуться с незнакомым человеком и его жилищем, а потом и со своей неухоженностью и грязью во всей красе… Так пехотинец после многокилометрового марша разматывает портянки, и впервые за день ему становится больно.
Я открыл тяжелую сейфовую дверь, установленную зачем-то в небольшой квартире прошлыми хозяевами, и впустил гостью. Включил в прихожей свет, и Оля зажмурилась и смешно вскинула руки. Замерла, и так и стояла, не разуваясь. Я тоже остановился, разглядывая ее. Запах стал сильнее. Вся она в этой жуткой грязной одежде, замызганной куртке, испачканных джинсах, расквашенных ботинках выглядела в чистенькой прихожей с модным ремонтом, светло-бежевыми обоями и белым «норвежским» ламинатом настолько чужеродно, что показалась мне не то монстром, не то динозавром, вытащенным на белый свет из глубин непролазных джунглей. С ее ботинок подтекала грязная водичка.
Я снял куртку, скинул обувь, у меня мелькнула мысль помочь Оле раздеться, но я не стал прикасаться к ней. Поверьте, не из брезгливости, а просто побоялся ее спугнуть. Я смотрел на нее. Она все так же стояла, невинно опустив глаза, что показалось мне несколько театральным, но вдруг Оля подняла голову и посмотрела на меня — и при свете я увидел ее лицо, оно было чистым, нежным, но худым, узким и, надо сказать, не очень красивым. Она жалобно и как-то по-детски улыбнулась и коротко поморщилась.
— Пахнет? — спросила.
Я не стал отвечать.
— Оля, смотри, — начал я по-деловому, чувствуя себя то ли ее отцом, то ли старшим братом, — Ничего не изменилось. Все, как мы договаривались. Я сейчас уйду и мешать тебе не буду, пока сама не выйдешь. Хорошо? Дверь я закрою. Только дам полотенце чистое. Ты приехала сюда, чтобы просто помыться, постираться, как договаривались, хорошо? Мойся, вот ванная, отмокай там хоть всю ночь, стиралка твоя — стирай, суши, хочешь, даже утюг у меня есть, а утром я тебя не держу… Без проблем. Хотя утром давай сходим в торговый центр тут недалеко, я бы купил тебе новые ботинки… Ладно? Может быть, штаны тоже, недорогие, давай купим, если ты не против. Если не хочешь, я не настаиваю. Без проблем. Но деньги есть, не страшно. Вот. — Я замолчал и уставился на свою гостью, она стояла и смотрела себе под ноги, и я совсем не понимал, как она реагирует на мои слова, и боялся ее спугнуть, обидеть, — Просто… Мне кажется, в этом нет ничего особенного, чтобы люди помогали друг другу… Я не знаю, кто ты, что у тебя произошло, где твой дом, я не знаю, вдруг ты рецидивистка… — я хихикнул, она тоже издала гортанный смешок, — И я ничего не спрашиваю. Просто почему-то ты оказалась на улице, а ты молодая девушка, и вроде бы нормальная… Извини… Ну короче, я думаю, помыться, постираться, поспать — в этом нет ничего такого. Закончишь и, если хочешь, приходи, я постелю тебе на диване, или есть кресло, можешь отдохнуть… А утром я отвезу тебя обратно. Ну или куда скажешь… Вообще без проблем.
Мне кажется, она поверила мне. Наверное, потому, что я несколько раз сказал, чтобы утром она уехала. Но у меня действительно не было желания с ней спать или начинать отношения, у меня был сложный период: около года назад я расстался с очень важной для меня девушкой и до сих пор не до конца пришел в себя. Оля посмотрела на приоткрытую дверь ванной и кивнула мне:
— Спасибо, Леш. Занимайся своими делами. А я пойду…
Впервые назвав меня по имени, она смутилась, на ее смуглых щеках, кажется, даже появилось подобие румянца, выглянувшего откуда-то из прошлой жизни.
Открыв дверь ванной, Оля посмотрела на стиралку.
— Давай, я тебе покажу… — бросился я.
— Ой, нет, я знаю такую модель. Я разберусь…
Я остановился и оказался в дверях совсем рядом с ней. Оля посмотрела на меня снизу — без улыбки, и мне на мгновение почудилось в ее взгляде что-то резкое, неприятное и даже… хищное, что ли? Или я просто устал и перенервничал за день.
Было около трех ночи. Обычно в это время меня начинало рубить в сон, поэтому когда Оля закрыла за собой дверь в ванную, я смачно зевнул и пошел в комнату. Я сел в любимое, дважды ремонтированное саморезами икеевское кресло и невольно начал прислушиваться к тому, что происходило в ванной, но быстро устыдился и подумал: может, выпить кофе… Чтобы не спать? А почему не спать? Она будет возиться там часов пять, не меньше. А если захочет прилечь, вот кровать, вот диван, в крохотной моей однушке все понятно и рядом.
Едва не отключившись прямо в кресле, я встал, подошел к письменному столу, открыл второй выдвижной ящик и засунул глубоко внутрь, за стопку пластиковых папок со сценарными договорами, свой пухлый бумажник, где лежало тысяч двадцать. Не думаю, что в этих мерах предосторожности было много смысла, но я не забывал, что в моей милой уютной квартирке находится не просто бездомная девушка, а часть улицы, часть непредсказуемо опасного столичного вокзала… Я подумал даже о том, что неплохо бы завтра вымыть ванную каким-нибудь специальным дезинфицирующим средством.
Бесшумно задвинув ящик, я наконец-то услышал, как по звонкой поверхности ванной забарабанила вода из крана. Мне стало спокойнее, но вдруг звук воды резко усилился, как будто кто-то задел ручку громкости на магнитофоне. Я резко обернулся и замер, как облитый ледяной водой.
В проеме двери стояло на цыпочках и улыбалось мне удивительное фантастическое существо. Несколько мгновений я не узнавал Олю. Эта полностью обнаженная, улыбающаяся дерзкой откровенной улыбкой девушка была настолько тонкой и хрупкой красавицей, что я не понимал, как она сюда попала. Я сглотнул слюну. Оля, кажется, что-то сказала, но я не услышал, я был оглушен. Длилось это считанные секунды, но для меня время лопнуло и замедлилось, я смотрел на ее вытянутые ступни, изящные лодыжки с тонкой косточкой, и длинные, женственные, плавно изогнутые в бедрах, очень тонкие, будто точеные, ноги сказочного животного. Затем я споткнулся взглядом и бесстыже уставился на пушистый, в мелких рыжеватых колечках уголок, перевел взгляд на плоский и чистый девичий живот и наконец поднял глаза и увидел торчащую в стороны нежными округлыми конусами маленькую грудь и очень узкие, как будто детские, худые плечи. Я посмотрел ей в лицо и снова замер, мне показалось, что ее глаза светятся — так странно и загадочно в них отразился мягкий комнатный свет.
— А? — переспросил я.
— Ты обещал мне полотенце! — засмеялась Оля, и я вдруг расслышал у нее легкий как будто прибалтийский (молдавский?) акцент, когда некоторые гласные звучат с едва заметным эхом.
— Да, да! — крикнул я и бесстыдно скользнув взглядом по ее груди и бледному, словно светящемуся, телу, бросился к шкафу.
Когда я протянул полотенце, Оля даже не подумала прикрыться, а только весело посмотрела на меня, и в ее глазах было столько откровенного задора, что меня этим взглядом будто хлестнули по лицу.
Она шепнула «мерси», легонько присев, развернулась и юркнула в ванную, сверкнув на прощание худыми, но такими женственными бедрами. Я стоял в пустой прихожей. Что-то обжигающее и мелкое трепетало у меня под сердцем, и горели щеки.
Вернувшись в кресло, я прижал руку к низу живота и, услышав меняющийся шум воды в ванной, откинулся на спинку, закрыл глаза и вдруг с еще большей четкостью, чем только что оригинал, представил голую Олю. Как будто ее фигура на пороге залитой светом прихожей прожгла мое сознание. Ее кожа светилась перламутром, волосы горели на просвет, а глаза касались меня невидимыми светлыми щупальцами. «Чертовщина какая-то! Гоголь! Бесовская сила!» — подумал я и засмеялся, после чего — удивительно, но факт — резко, как отравленный, отключился, оступился в сон.
Сны были разные, их было много, но запомнил я лишь разрозненные фрагменты. Голая худая Оля то превращалась в бледную водоросль, извивающуюся в потоках глубоководных течений, то ее волосы и руки становились щупальцами человекоподобного осьминога и обвивали скользко и прохладно мои шею и плечи. Или помню, что стою в огромном помещении, словно сотканном из густой тьмы, а надо мной, в воздухе, в форме креста висит распятая обнаженная Оля, и во сне я всматриваюсь в богохульное видение и вижу, что голое женское тело в позе Христа мне привиделось, вместо него во тьме только прорезь, как в фанерном щите, что бывают в парках, куда нужно совать лицо, только здесь была прорезь для целого тела, и она была в форме Оли, и во сне я с горечью понимал, что она исчезла, ушла, и другой женщины, подходящей для этой формы, я никогда не найду…
Проснулся я в жару и в поту от слепящего солнца, которое лупило мне прямо в лицо. После крепкого, но тяжелого сна, я несколько секунд не мог понять, где я, кто я, день сейчас или ночь. А когда понял, то вскочил и закричал:
— Дурак! Дурак!
Расправляя мятое лицо, собирая разъехавшиеся за ночь по лицу глаза, я осмотрел комнату и не увидел ничего необычного. Я посмотрел на диван, подошел к кровати, зачем-то приподнял лежащее на ней покрывало, как будто Оля могла быть тонкой, как лист бумаги. Затем я двинулся в ванную, как вдруг меня осенила догадка, что проснулся я не просто так — что-то меня разбудило.
В два шага я очутился в прихожей. Дверь в ванную была открыта настежь, стены и зеркало покрыты конденсатом, который струйками стекал вниз, на полу валялось затоптанное выданное мною полотенце, дверца стиралки была распахнута, и на ней почему-то висели мои носки… Вдруг я услышал глухой металлический удар и обернулся. Дверь в квартиру была распахнута, и только что я слышал, как она ударилась ручкой о торцевую дверь соседа. Мне показалось, — нет, я буквально почуял это в воздухе — Оля только что была здесь. Две, три, пять минут назад. И тут я услышал, как внизу грохнула металлическая дверь подъезда. Это была она.
Почему-то я не бросился догонять ее, а запер дверь и вернулся в комнату. И тут я все понял. Меня осенило снова. Я медленно повернулся к раздвижному шкафу, поискал глазами — и точно. Увидел. Точнее, не увидел. И рассмеялся.
— Ах ты сучка! Я так и знал! Ну знал же! Знал! — я смеялся и причитал каким-то не своим голосом, одновременно переворачивая на полке тканевые сумки, книжки, пыльные блокноты, батарейки, перчатки, маски, флакончики со спиртом, коробочки с давно высохшими губками для чистки обуви. Точно, сомнений нет, десяти тысяч как не бывало. Две оранжевые бумажки словно испарились.
— Ну знал же! Чувствовал! — стоял я в прихожей и насмехался над собой с каким-то даже облегчением и самодовольством.
Догонять было бесполезно, это я — наивный дурачок, а такие девицы входы и выходы знают. И хотя злости и азарта мести во мне не было, я выскочил из квартиры и побежал к лестнице запасного выхода, где с балкона открывался вид на дорогу.
Я переборол ветер, не отдающий мне дверь, вытянул ее и, оглушенный громадой Москвы, будто не простирающейся внизу, а падающей сверху, перегнулся через балкон. От дома отъехало желтое такси, понятно, это была не она, а ему навстречу к дому подъехала белая Газель, и мне показалось, когда она скрылась за углом, что я увидел на открывшейся дорожке, идущей от дома, крошечную коричневую фигурку с короткой стрижкой светлых волос. Опасно свесившись с балкона, я напряг все свое неважное зрение, но с десятого этажа удаляющийся человек был размером с насекомое… Однако был шанс, что это Оля. И через секунду она исчезнет из моей жизни навсегда, а потому я набрал в легкие воздуха и заорал, что было сил.
Из моего рта полетели грязные матерные ругательства. Я кричал громко, пронзительно, срывая голос, так, что люди внизу поднимали головы. Все мои оскорбления сводились к тому, что Оля — лгунья, обманщица, неблагодарный зверек, которому нельзя было верить, который все равно укусит руку дающего, и вообще я прекрасно знал, чем все кончится. За эти крики мне потом было стыдно. Соседи мою безобразную ругань прекрасно слышали. Но я был доволен. Мне показалось, — нет, я был уверен — что видел, как размытая коричневая фигурка вдалеке остановилась, обернулась и слушала, пока я не закончил орать.
В квартире я успокоился, нашел бутылку доместоса, но прежде чем взяться за уборку, решил отдышаться, выпить кофе. Руки мои дрожали, с лица не сползала нервная улыбка. При этом, отчего я злился еще больше, ко мне вернулось ночное видение: о чем бы я ни думал, перед глазами маячила обнаженная Оля, стоящая вот здесь, на пороге прихожей, и свет из ванной нескромно путался в рыжеватых завитках ее волос. Она была в моем доме, будто не уходила, и я как медведь с ведром на голове шарахался по лесу и не мог сбросить это наваждение.
Только я налил кофе, как на забытый на столе смартфон пришло уведомление. У меня стоял «тук-тук» — звук, будто в дверь стучали. Оля не могла знать номера моего телефона, да у нее и мобильника не было, но все равно я вздрогнул, абсолютно уверенный, что пришедшее сообщение с ней как-то связано.
Невероятно, но я не ошибся. Весточка была от Оли — уведомление приложения Яндекс.Такси о том, что с карточки списалось 478 рублей за поездку от моего дома до площади трех вокзалов… где Оля только что вышла!
Вот же хитрая девка! И помылась, и постиралась, и обворовала, да еще и тачку с моего телефона вызвала. Молодец. Умница! Странно, что трубу с собой не захватила… А чего ты ждал? От вокзальной попрошайки. Леша. Дружище. На что ты рассчитывал?
Я стоял посреди комнаты с вымученной кривой ухмылкой. Такси меня добило. Я был уязвлен. Блин! Я же сам привез ее к себе домой, предоставил ванную и стиралку, я желал ей только хорошего и сам бы все сделал, и завтраком бы накормил, и такси бы вызвал… Во мне не было и тени дурной мысли, мне так приятно было делать добро. Хотя она, конечно, не могла быть уверена в чистоте моих помыслов. Впрочем, и я не доложен был придумывать себе идеальный образ застенчивой бродяжки с вокзала.
Я допил кофе, и, чтобы окончательно успокоиться, решил выйти на улицу, немного прогуляться, да и зайти в магазин за продуктами не мешало. Когда я вытащил из ящика стола спрятанный ночью бумажник, на пол вылетели две пятитысячные купюры. Я вчера, как и планировал, убрал их с полки и спрятал вместе с кошельком, но из-за усталости тут же напрочь забыл об этом.
Сентябрь 2019 – май 2021