Память

Рассказ

городу, в котором я рос

Опубликован в журнале «Знамя», №12, 2021 г.

Серое, в мраморных разводах, грязное и некрасивое, сооружение это при всей заброшенности несло в себе героическую возвышенность и будто парило над землей. Полузабытая, но не сдающая пространственных рубежей окаменевшая слава, ее суровая телесность, упрямо торчащая из прошлого. Печальная, теснимая временем, но все еще незабвенная.

Не подходи, не прикасайся, стой в стороне.

Видимо, соблюдая почтительную дистанцию, местные дворники у мемориала воинам-матросам Великой Отечественной почти не убирали, зимой сугробы стояли вокруг памятника по пояс. Только к майским праздникам наводили порядок. С первого по девятое все здесь свежевыкрашено и по-морскому надраено, а еще второго декабря — в день рождения героя, который венчает мемориал, растет из его центра.

Растет неведомым существом — по художественной задумке ли, по ошибке расчета скульптора — чрезмерно длинная шея матроса тянется, как хобот слона, воплощая в бетоне натужную муку павшего — он рвался к японскому дзоту на острове Хоккайдо, забрасывая врага гранатами, закрывая амбразуру грудью, и вместе с тем — тянулся толстым шейным шлангом-мостиком в будущее, потому что, когда он погиб, ему было двадцать шесть лет и он совсем не успел пожить.

Мемориал, одновременно похожий на самолет без хвоста и на корабль без носа — рубленая, скошенная сзади, покрытая темными от влаги панелями мрамора тумба в центре, а по краям крылья-панели, стоящие на ребрах, как опрокинутые раскладушки. На панелях — медовые соты золотых столбцов имен ветеранов. На тумбе же в центре — бюст матроса, который вырывается из камня, подвернув назад, словно его держат, руки, выпятив широкую грудь, вывернув винтом плечи, вытянув телескопическую шею с плоским на ней, как шляпка гвоздя, лицом, сверху схваченным лентой бескозырки с острым краем. Его взгляд, не суровый, а по неизвестной причине мягкий, чуть ли не ласковый, отрешенный, нездешний и обессмысленный близкой героической смертью, уходит вдаль, за ограду, через дорогу и к Волге, что течет внизу… Под его подбородком на тумбе — табличка с именем и датами, ниже, на небольшом парапете, — обрезанная пластиковая канистра с бесхитростной пышной шевелюрой сирени, и кто ее сюда ставит, зачем, почему, не смог бы сказать даже сам истукан.

Выкрашенный грязно-золотой краской бюст матроса с командой мертвецов, отстоявших и павших, и снова вставших в бетоне, экзотично желтеет на фоне фиолетового с розовыми арками окон массивного здания Дома курсанта — общежития Нижегородского речного училища имени Кулибина. Впереди, перед матросом — высокая чугунная с толстыми опорами ограда, отделяющая узкую территорию перед общежитием от шумной улицы Большой Печерской, идущей от Сенной вверх, к Печерам, в Афонино, Кстово, Чебоксары, Казань… Здесь, где Герой Советского Союза продолжал ежесекундно рваться в свой первый и последний бой, и бойница дзота будто вытягивала его голову, удлиняя шею, было особенно тихо, словно в кино вырезали звук; тут никто не ходил, дорожки студентов вились в стороне. Даже если бы стосковавшемуся в серых волнах бетона матросу захотелось посмотреть на мимо идущих девчонок и он повернул бы длинную шею, он вряд ли бы разглядел их вдалеке своими близорукими, испорченными слоями масляной краски, столько лет сосредоточенными на подвиге глазами. Здесь всегда пахло ветром, опустошением, пылью.

Ветер к подножию памятника, как глупый щенок нехитрые дары, приметал сухие ветки, рваные пакеты, стаканы, листочки записок, потерянных по дороге в магазин… С дороги постоянной нотой напирал резино-асфальтовый автомобильный гул. Изредка сверху из окон общаги доносился звон кастрюли, гулкий окрик, а от входа летел звонкий смех, девичий, пацанский — сразу не разберешь.

Иногда кто-то забредал к матросу, здесь, у общаги молодых специалистов водного транспорта, от них не скроешься. Поговорить тайком, чтобы никто не слышал, кроме героя. Посидеть, пивка попить одному или с другом, хотя отсюда гоняют, если увидят. Покурить втихаря. Пересчитать крупную сумму денег, скопленную и выданную мамой в далеком поселке на прожить до Нового года. А то и спрятаться ото всех за памятником, поплакать, погоревать. Руки дрожат, слезы льются от боли и обиды, из ноздри подтекает кровь. Это какой-то паренек подошел, худой, тонконогий, в шортах, хотя весна только-только пришла, в испачканной в грязи и крови майке, с царапиной на скуле. Всего колотит, как котенка под душем, скрылся за толстой спиной матроса, чтобы отсидеться, отдышаться, успокоить растревоженного младенца сердца, досидеть до сумерек, а потом вернуться к маме домой.

Сидит и думает, о чем — понятно. Обида, обидчики, как так случилось, боль, унижение, месть. Надо привести себя в порядок, чтобы было не так стыдно, когда увидят родители, а еще дорога домой — не дай бог встретить друзей. В какой-то момент Егор (его зовут, например, так) перестает напряженно думать, поток иссякает, приходит туповатое войлочное равнодушие. Даже о главном — где взять теперь деньги, на которые он хотел купить ей самый дорогой в жизни подарок — почти новый айфон — он думать больше не может. Все это потом, потом, а сейчас тошно… Кто это? Что за матрос, чем он прославился, а как зовут, можно погуглить… ах, черт, телефон же остался там, в сумке, вырванной из рук подонками на откосе… Ладно, не важно, это герой войны, их много, не важно, как его зовут.

Потом Егор ушел, и с тех пор, когда доводилось ходить мимо общежития, старался не вспоминать, что с ним произошло, как прятался здесь. Он шел мимо, смотрел на матроса и пытался думать не о себе, а о нем, но это было непросто… Егор попросту не знал, кто это, что совершил, а если уж начистоту, спроси Егора, на какой войне воевал матрос, так сразу и не скажет… Афганская? Япон­ская? А может быть, Севастополь? Там, где Лермонтов и Толстой… Или нет, нет, это совсем другая эпоха.

Но зачем-то торчит этот парень здесь, в стремлении, в порыве — вытянулся фюзеляжем шеи и плеч из могучих крыльев мемориала! Смотри, какое лицо: острие броска — выдающийся вперед подбородок, в котором собрана воля и ярость, резкие мощные скулы, рассекающие ветер, плоский, широкий, уходящий кверху под бескозырку каменный лоб, тонкий рубленый брусок носа, гнутые хищные брови, губы с опущенными концами, стянутые напряженной в глубине лица смертельной струной, плотно прижатая к верхней нижняя губа и, наконец, взгляд, рассмотревший вдали и гибель, и посмертную славу, и что-то еще, о чем мы никогда не узнаем.

Кто этот матрос? Зачем он? Какая война? Войны были так давно! Которая с Гитлером? Думал, вспоминал, недоумевал Егор, потому что ему казалось, что он все знает… Войну. Парад. Девятое мая. Конечно, знает и помнит. Но этот моряк — разве оттуда? Надо посмотреть в интернете. Не забыть. Хотя, конечно, забудет.

Почему велась эта война? Из-за чего? Что привело к ней? Егор задавал все больше вопросов, но с ужасом не находил ответов… Ему было всего тринадцать, ему казалось, что он помнит немногочисленные рассказы деда о его отце и о войне, но в голове как будто расползалась мокрая бумага. Нет-нет. Он помнит. Брестская крепость. Сталинград. Конечно, напали фашисты, на нас, и дошли до Москвы. Но когда это было? Кажется… сорок… первый… Чуть ли не сто лет назад!

Справа осталась белая прямоугольная громада завода имени Петровского, где раньше делали электронную начинку для ракет, Егору оставалось пройти до конца забора, спуститься на автобусную конечную станцию и за ней, чуть левее и выше, начнется его родная улица Усилова. Кстати, этот Усилов тоже герой, не моряк, но молодой офицер, и тоже защищал, воевал, погиб.

По дороге к дому Егор совсем забыл про драку, про царапины и ушибы, которые, к счастью, оказались неглубокими, и главное, забыл про кошелек, который отняли у него вместе с сумкой автозаводские утырки, шляющиеся по откосу. Дурак, конечно, что носил деньги с собой, но дома держать их было не менее опасно, с таким-то отчимом, контролирующим каждый шаг, проверяющим каждый шкафчик… Про это тем более не хотелось думать. Тогда к нему вернулся моряк с длинной шеей, и Егор подходил к подъезду и усмехался, какая она смешная и нелепая, и фантазировал совсем уже непочтительную глупость — как на торжественной линейке перед мемориалом выходят из строя по одному пионеры и кидают большие кольца, нанизывая их на шею матроса, и когда бросок удачный и кольцо повисает, герой им довольно подмигивает…

«Какой-то сюр в голову лезет, — покривился Егор. — Какие линейки, какие пионеры? Откуда в моей голове эти картинки?!»

Уже возле дома, у темнеющей в густых тополях и синеватых сумерках девятиэтажки, Егор почувствовал аромат цветущих в палисаднике вишен, приблизился к ограде, втянул воздух рядом со вспененными белыми ветвями, но, как ни странно, ярче запах не стал. Егор прошел чуть дальше и вновь сладковато-густой аромат навалился мягкой волной. «Как здорово! Да тут целая кондитер­ская у нас!» — радовался Егор, чувствуя легкое головокружение.

Вернувшись домой, Егор прошмыгнул мимо увлеченных телевизором родителей, крикнув: «Мам, я спать!», упал на кровать и тут же крепко заснул. Первая его мысль утром при пробуждении была странной, крамольной — о том, что в будущем, наверное, люди забудут, для чего велись войны… И снесут вместе с обветшавшими зданиями и памятники героям прошлого, а новые монументы устанавливать уже не станут… Людям будет непонятно, зачем кто-то воевал и умирал на древних полумифических войнах.

Егор поразился этой мысли, усмехнулся, но быстро успокоился. Осознал, что до тех времен доживут его внуки и правнуки, а он вряд ли.

2021 г.