Захар Прилепин спрашивает. Интервью о литературе и политике / Арсений Гончуков. С открытым забралом…
Для меня Арсений Гончуков в первую очередь — поэт. Большинство знают его, как телевизионного ведущего, эдакого киллера а-ля Доренко. Но лично мне эта ипостась Гончукова интересна куда меньше. Подозреваю, что и ему тоже.
Книга его стихов — «Отчаянное рождество» — продается во всех крупных магазинах города (да и во многих других городах России она тоже есть), и всем кто хоть раз в жизни испытывал радость от прочтения поэзии, я настоятельно рекомендую с книгой Гончукова ознакомится.
Правда, по какому-то недоразумению Арсений подписал свою первую книгу псевдонимом «Гончаров», но, уверен, следующая его книга выйдет под реальной фамилией.
И будет лучше первой, кстати. Первая была очень хороша, а вторая будет лучше, повторяю. Ему должно повезти, Арсению — потому что он открыт (если не сказать — разорван — за крепкие свои ребра — настежь), он энергичен (если не сказать — наделен энергией опасной для жизни), он, наконец, талантлив.
Наверное, это чуждая мне, ленивому консерватору, поэзия — но это вовсе не мешает мне видеть (слышать, чувствовать каждым рецептором) ее оглушающую честность и несомненную оригинальность.
— С твоего позволения, можно рассказать: кто такой Арсений Гончуков, какие-то основные биографические вехи. Где родился, как учился, и прочее?
— Рассказать, конечно, можно, хоть и невероятно трудно: ну, может быть, просто подобные вопросы обычно ставят меня в продуктивный тупик. Впрочем, биографии достаточно, попробую рассказать ее весело и как есть. Родился в Нижнем Новгороде. Вырос в обычном дворе, где вместо санок катались на ящиках из-под кефира и гнутых школьных стульях. Воровали гусей, жарили их на Гребном канале, детство было богатым. Потом родители (отец — строитель, мама — авиационный конструктор), поняв, что сын может так провеселиться всю жизнь, перевели меня в платную коммерческую школу — это была одна из первых в Нижнем таких школ.
В школе этой встретил свою духовную мать: такую, что даже моя мать ее так называла, это человек на всю жизнь.
Потом отучился на филфаке, даже поступил в аспирантуру, из которой был отчислен.
Помимо распития портвейна и изучения индоевропейского языка, на филфаке занимался созданием семьи, поэтому надо было работать, а не дисеру писать. Впрочем, многие преподаватели до сих пор жалеют, что я не остался в науке. Зато я не жалею. Потому что элементарно неусидчив и слишком жив.
Работал много где. В колхозе, на стройке, личным водителем большого начальника, фотокорреспондентом в желтой газете. Корреспондентом радио объездил всю нижегородскую глубинку, колхозов и коров насмотрелся, а также доильных аппаратов и сельских проблем. Вспомнить есть что. Например, деревни, где водку не пьют, потому что все колются.
Потом пошел на телевидение. Нечаянно стал ведущим, потом не менее случайно — политическим аналитиком. На улицах меня узнают, что мне уже давно не нравится.
Впрочем, все это время я скрывал свое истинное лицо, жил двойной жизнью и имел любовницу. Потом ей надоело быть такой красивой, но жить взаперти и она появилась. Так что, чуть меня и все мной нажитое не разрушила. А у меня же жена, дети, прочее, — но вот так и увела меня она. Шучу, конечно… Впрочем, не особенно.
Я к тому, что первые стихи написал в девять лет, они даже сохранились. Первые три стихотворения, на вечные темы. Они до сих пор актуальны — эти три стиха. Странно, но это так.
В общем, из подполья я вышел в 2006 году, издал книгу «Отчаянное рождество», толстую, большую, стихи за 11 лет. Я даже сдуру псевдоним взял — Арсений Гончаров, но потом понял, что такой псевдоним вовсе не разделил нажитое журналистское и врожденное поэтическое (как уродство — приобретенное и врожденное).
Так стал выступать без псевдонима, с открытым забралом.
Потом началась деятельность литературная. Я стал редактором крупного литературного московского сайта, начал создавать и проводить в Нижнем культурные мероприятия, нашел понимание и друзей среди московских авторов, начал несколько масштабных общих с Москвой проектов, а так же самостоятельных, местных, многие из которых стали для Нижнего открытием и произошли здесь впервые.
— На мой вкус, твое «Отчаянное рождество» — уникальная книга не только на нижегородском литературном поле (да и глупо меряться местными мерками). В моем понимании, это хорошая инъекция живого и страстного — в наш «пролитиратуренный» (хуже проспиртованного) мозг. Будет следующая книжка? Если будет, то — когда?
— Захар, для меня твоя оценка крайне значима. Просто потому что «О.Р.» воспринимают бесконечно по-разному. Иногда голова от широты этого спектра понимания\\непонимания кружится. Недавно в своем личном блоге я сделал такую запись: «…мою книгу уже называли (все — цитаты): великой, взрывом, говном, полным трэшем, тем, что останется, отстоем, слишком толстой, что надо было печатать только первый сборник, что надо было печатать только последний сборник, графоманией, вещью в себе, тем, что невозможно понять, прочитать, что должно только звучать, и как только не называли, даже отличной подставкой для ванны, а также, если вспоминать другие области применения ее, хранили под подушкой, делали настольной книжкой на каждый день, называли самым искренним, что только читали на свете, книгой, находящейся полностью в традиции, прорывом за иные пределы иных авторов, и так далее. А для меня она просто: книга. Мне немного грустно только оттого, что вторая будет совсем другой. Она будет более понятной. Как иногда мне жаль, что когда-то я и сильнее любил, нежели теперь — глубже, что мне снились сны, в которых я летал, и что когда-то даже верил, что могу остановить поезд — рукой…»
Да, ты прав, это укол. И знаешь, я счастлив, что есть люди, которые от этой книги не могут заснуть неделями, что они иногда кричат, что так нельзя. Рад даже тому, что иногда маститые профессионалы говорят о том, что это просто отстой или бьются в истерике, готовые меня за книгу мою найти и казнить. А вот моя мама, которая вообще в поэзии современной ничего не понимает, — она плакала три дня. И есть люди, для которых эта книга — настольная. И есть люди, которые с ней живут как… со своей душой.
Да, я заметил — чем дальше человек от литературы — тем больше ему нравится книга «О.Р.». Да, наверное, она не есть литература вообще. Она внелитературна. Позже я понял, что моя книга это — акт глубинного эмоционального театра. Да, это такой акт самосожжения, истерика, палачество и личная революция. Если хотите — чернобыльский гриб, который вырос в лесу, с табуретку, розовый и прекрасный. И никого о том, вырасти ему или нет — не спросил.
Да, следующая книга обязательно будет. Я скажу, что после «О.Р.» во мне очень многое изменилось, и благодаря книге же. Произошла разгерметизация, я долго собирал ошметки, но вроде бы собрал. Мои стихи сейчас совсем другие, между мной и «О.Р.» — пропасть, книга пошла своей дорогой, я — своей. Да, я сильно скучаю, но что поделать — после рождества — начинается жизнь и ее приходится жить. И приходится, и надо, и хочется. Поэтому следующая книга будет. Книга стихов, или даже книга прозы. Думаю, через пару лет, но, может быть, раньше.
Хочется, чтобы книга вышла в реальном издательстве. Ведь «О.Р.» в каком-то смысле был ребенком, рожденным в деревне на сеновале с неграмотной бабкой-повитухой. Это был прекрасный ребенок, но ко второму надо будет подготовиться лучше. Хотя никаких элитных клиник! Знаешь, я ведь как издал «О.Р.»? Взял в банке кредит, запихал деньги в карман, и из кармана их вывалил издателям, а тираж домой — на такси. Это сейчас она по всей стране разошлась, где ее только не покупали, а тогда я привез ее в комнату, выложил на середину, стою, смотрю и… словно плыву… до сих пор не могу точно разгадать то чувство. Будто увидел снежного человека, такое было оцепенение… будто чудовище какое передо мной росло, до сих пор растет…
— Тебя некоторые представляют таким, с позволения сказать, страстным, и быть может, даже ранимым человеком. Но вот у меня ассоциации от твоей поэзии иные. Я вижу человека, в таком забрызганном кровью переднике, который положил собственную душу на деревянный настил, и херачит по ней топором. Такие смачные удары, такие дымные куски… Смотреть жутко. Но завораживает. Ты сам как этот процесс себе представляешь? Вообще, поэзия — это работа, это мука, это счастье?
— А знаешь, я до сих пор ее с боязнью открываю, книгу свою. Поначалу вообще не заглядывал, страшно было. Конечно, это было дикое самоистязание и многочисленное переезжание по себе КамАЗами — такое Кэмэл трофи, упоительно-кровавое и жестокое. Сейчас спокойнее, кровь запеклась и остывает. Мои друзья и я называем это — жесть, трэш и мясо. Не знаю, откуда что взялось. Но палач я себе был хороший, и сентиментальный, как все тираны. Зачем я это делал? Вряд ли это был я, вряд ли я был тогда в своем уме — зато я был в голосе.
Знаешь, вот здесь мне очень трудно говорить и вообще сказать то, что истинно. Поэзия как женщина: разгадал — уже неинтересно… нет, не так. Она как настоящая женщина, которую не разгадаешь и потому с ней всегда интересно. Но главное — выдержать.
Поэзия еще — как проклятие и раковая опухоль. У меня вот на руке шрамов — как в рукопашную ходил, даже стыдно иногда: сухожилия порваны, осколки насквозь торчали, шрамы по семь швов. Вот она, поэзия.
Или опять не так? Трудно сказать точно…
Это что-то настоящее, божественное, что-то, что сильнее нас. И крутит, и режет, и жжет, и издевается. Смеется в лицо, и полосует, но оставляет жить. Обязательно. Реактивный Бог, плачущий мохнатый черт и еще что-то.
Но это и работа еще, тяжелая. Потому что себя не обманешь, вообще ничего не обманешь. И мука, и счастье. Бродский хорошо говорил, что творчество — это неуверенность. В общем, не знаю, у меня стихотворение есть про это:
Ты же знаешь, глазные кольца
С детства мне синие напророчили,
То, что никогда не смогу закончить,
То, что это никогда не закончится…
Даже смерть с наскока не срубит шашкой,
Даже жизнь не впрок, хоть невосполнима,
И все нажитое не вросло рубашкой,
Жалко, что любовь не остановила…
Только ты люби, сможешь сколько,
Тучи уже близко, запомни солнце…
Далеко болит, глубоко колет,
За глазные даже заходит кольца…
Я и сам не знаю, но это кроме
Через сны и смерти, губы, пустоты, вещи…
И смеется и не догонишь и рукоплещет
В животе клокочет сильнее крови.
И грохочет и запутана в эти брови,
И забита глухо в тяжелые мощи…
Эти жернова уже не остановишь,
Но зато с мукой будет проще…
Видишь, я так рад берегами,
Видишь, я так рад, что уже рядом…
Все тебе приснилось, моя дорогая,
Я тебя целую, моя радость.
Так что не могу я точно сформулировать, что есть поэзия. И для меня это, кстати, как для автора беда, потому что когда незнание — это сердцевина твоей жизни, тут очень трудно удержаться. А еще и жить среди людей нужно при этом, а еще и родных держать за шиворот возле себя. Ну это я уж так, над собой смеюсь. Потому что это уже, наверное, как говорится, нетелефонный разговор. Но в любом случае, мы — неубиваемый батальон.
— Как ты оцениваешь состояние дел в Нижегородской области (в сфере литературы, конечно)? О присутствующих здесь сразу умолчим. Давай пройдемся по иным именам. Есть жизнь? Есть надежда? Есть возможность заварить здесь такое славное варево, что накормить (или обварить) можно будет кого-то и за пределами нижегородчины?
— Тема широкая, и это поймут те, кто регулярно просматривает печатные или медийные СМИ. В последнее время информации много. Вообще скажу смелую и точную вещь. Этот год для литературной жизни в Нижнем Новгороде — прорывной. Некоторые редакторы местных сайтов жаловались даже, что такого вала мероприятий их афиши еще не знали. Известно ведь, что в Москве в день проходит по несколько мероприятий самых разных. А у нас до сих пор, дай Бог, раз в полгода что-то происходило.
Сейчас динамики и ритма больше стало. Так что состояние нижегородского литературного контекста я оцениваю на «отлично». Всё развивается, но надо многое еще сделать. Появляются проекты, их надо поддерживать и развивать. Есть культуртрегеры и организаторы, стали появляться новые площадки для мероприятий — такие как кафе «Библиотека», «Паутина», «Город Горький». Кстати, в Нижнем Новгороде есть и высочайшая потребность в литературных мероприятиях. Москва уже сытая, там послушать стихи собираются по 30 человек, у нас люди стоят, потому что мест не хватает. То есть слишком долго держался вакуум.
Что касается имен, то они, безусловно, есть. Причем, разных поколений, но известные за пределами региона как отличные авторы. Причем, не только разных поколений, но и разных школ и групп. Что и говорить, в Нижнем Новгороде литературное поле тоже вполне дискретно. То есть, нет того, чтоб был один начальник, который создает весь процесс — есть несколько центров влияния, и это хорошо.
Навскидку, если посмотреть по всему полю, то это и значимая, и в каком-то смысле символическая уже фигура Марины Кулаковой. Это молодые поэты Софья Грехова -победитель Второго городского фестиваля «Молодой литератор», кстати, очень масштабного мероприятия текущего года. Есть и еще молодые и разные имена. Павел Кузьмин, Инга Мацина, Ольга Грачева, Олег Аронов, Евгения Суслова, Евгения Риц…
В общем – много, и каждый из них — отдельный большой разговор.
Есть и авторы старшего поколения, но, к сожалению, многие из них замкнуты в своем узком кругу, и мы пока не нашли повода пообщаться. А может быть, это гораздо сложнее, чем кажется — пообщаться. Все непросто в литературе переходного периода.
Вот это все и есть, Захар, варево. И оно варится и шаманит. Иногда правда кто-нибудь полыни-травы горькой подкинет, но иногда такие чудесные травы появляются, что диву даешься.
За последний год нижегородские поэты где только не проводили свои поэтические вечера. В Москве — в Доме Булгакова, в Казани… многое еще в планах. Это были и (как мы говорим) «читки», и фестивали. Так что Нижний стали узнавать глубже, Нижний зазвучал более объемно и далеко за его пределами.
Оценок много от тех же москвичей слышишь, но одна бесспорна и единодушна — в Нижнем Новгороде литературная жизнь кипит и бурлит, творятся чудеса и, кстати, порою москвичи говорят, что даже круче и горячее варево, чем там, у них. Я понимаю, что это условно, но слышать такое приятно все равно.
Так что варится, и еще сколько всего сварить можно. Если просто пробежаться по проектам, которые были за последние полгода начаты, сделаны и запущены, то упомяну следующие: открытие первого в России регионального отделения Литературного Интернет-радио, кстати, тоже первого в России подобного СМИ. Это появление сразу нескольких поэтических объединений, проще говоря — ЛИТО. Это проект сообщения поэтов и писателей России — «Зеркала», в рамках которого в город приезжало много москвичей представить свои книги, свое творчество. Это жанровые литературные мероприятия, вроде вечера памяти Александра Башлачева. Это регулярные поэтические чтения в Нижнем, Большие поэтические марафоны, на которых выступают десятки и десятки авторов. Это выход в свет первой антологии звучащей современной нижегородской поэзии. На аудиодиске собраны трансляции поэтических вечеров, звучат стихи 34 современных нижегородских авторов самых разных групп и направлений. Ну и так далее. Еще фестивали, поэтические опен-эйры, встречи, презентации.
Такие дела. Главное, не переварить, как говорится, ну и огонь не убавлять тоже.
— Как оцениваешь сегодняшнее состояние русской литературы вообще? И состояние поэзии, прозы и критики, в частности. Это три разных вопроса.
— В литературе взрыв. Ее огромное количество — самой разной. Ее общее поле широко и глобально. Это такое рассыпающееся необъятное, которое даже взглядом окинуть сложно.
То есть смотришь, есть это, это и еще это, и кажется картина ясной, на минуту. Потом видишь — а вот еще есть это, это и это. Как один большой город, в котором много всего разного. То есть только охватываешь что-то, и тебе кажется, что все охватил. А потом вдруг раз — понимаешь, что далеко не все видел. И так до бесконечности. Даже по авторам.
Есть, например, поэт Дмитрий Быков, есть поэт Дмитрий Воденников, есть очень модный поэт Андрей Родионов, а есть так называемые актуальные поэты, а есть поэты традиции, тоже очень мощный пласт. Ну и вот кто из них самая что ни на есть поэзия? Если пытаться на этот вопрос ответить, можно с ума сойти. Потому что ты, Захар, считаешь Быкова самым сильным поэтом современности, а я — отнюдь нет; потому что актуальщики ругаются с теми, кто в традиции, а я понимаю, что Линор Горалик и Марианна Гейде — великие авторы; и я понимаю, что в традиции есть имена, которые вызывают длительное и безудержное мое восхищение. Кто-то ругает Родионова и Воденникова, кто-то — нет. А я, например, в обоих вижу и непростительные слабости, и такое величие, с ощущением которого мне трудно справиться, потому что эти люди молоды и живут сейчас, рядом с нами.
Поэтому мне кажется, что главная примета современной литературы — это ее необъятность, богатство и неопределенность границ. Тут мы с тобой можем уйти в землю, да так, что и в Австралии не вылезешь. Есть кстати факт, что ни в одной стране мира нет такого расцвета и размаха сетевой литературы и поэзии. И это только сетевой феномен, по сути — только один пласт литературы.
Если попробовать оценить состояние поэзии, прозы и критики, то, конечно, это в большей степени специальный разговор. Могу сказать, что по моим ощущениям в русской поэзии сегодня творится огромное чудо, до такой степени, что мы с тобой вряд ли уже доживем до того, как русская культура и общество полностью осознают масштаб и глубину этого чуда. Нас хватит на то, чтобы понимать отдельные части этого феномена, и не более того. Мне кажется, что подобного никогда еще не было, разве что в Серебряном веке, вот тут еще что-то поддается сравнению.
То есть я хочу сказать, что по прошествии времени нынешняя поэзия будет восприниматься не как период в истории поэзии, один из, а как отдельный феномен со своим неким названием и границами, как особый пласт и Ренессанс.
В прозе вот все жестче, как мне кажется, и уже. Просто потому что в прозе есть деньги, коммерция, на стихах денег никто не зарабатывает. Сборники стихов — не продукт для коммерческой продажи, а поэзия по сути своей менее массова и более элитарна. Поэтому в поэзии — да, жесточайшая конкуренция авторов, но она без железных наконечников денежных отношений с читателем. И это хорошо. А в прозе идет настоящая битва. Скажем так, битва с одной стороны между известным, коммерческим, грубо говоря, поденным модным дерьмом, а с другой стороны — между качественной настоящей литературой. И первая пытается показаться качественной, а вторая пытается стать известной. Когда у второй получается — это прорыв и достижение. Это шаг вперед. Когда получается у первой залезть на дерево и свистнуть, что она де хороша — это шаг назад.
Мне кажется, что эта жестокая борьба в прозе, борьба попсы с тяжелым роком, притом, что второй не прячется в андеграунд, и есть мощная движущая сила, которая кует нашу прозу и прозаиков. Щепки, конечно, летят, но лес валится хороший, из него можно строить. По большому счету, это хорошо: такая битва. Потому что все равно, как в любом споре, выигрывает тот, кто умнее. Или кто честнее.
А вот с критикой, мне кажется, послабее у нас пока. Может быть, она растерялась и потерялась во всем том, что я описывал выше? Знаешь, вот не вижу сильных и больших имен. Есть много молодых и мощных авторов, сетевых теоретиков, но о критике в глобальном смысле — как о пласте современной русской литературы — мне говорить сложно. Ждем Белинского, он, наверное, уже в школу пошел!
— Не соглашусь ни с твоей оценкой поэзии, ни с оценкой прозы, ни с оценкой критики — но поспорим в другой раз. Можешь расставить в приоритетном порядке сильнейших современных поэтов поколения до сорока? И — после сорока? (Вообще, рейтинги — это уместная вещь в литературе?)
— Ох, трудно! Даже не меня порвут знатоки или не знатоки, а я сам разорвусь называть.
Рейтинги — вещь неуместная в литературе. Даже в политике эти рейтинги — липа, а уж тут…
Ну как ты составишь рейтинг, если два человека одного возраста по поводу одного поэта говорят диаметрально противоположные вещи? Один — что это полный отстой, другой — что это уже в веках валяется и пылится?!
Можно составлять рейтинги популярности поэтов, но надо понимать, что многих по прошествии короткого промежутка времени никто и не вспомнит, и рейтинг этот может стать единственным упоминанием этого имени, как ни смешно.
В общем, давай без возрастов. Назову в порядке появления имен в моей голове. Это будет рейтинг, скажем так, читаемости и популярности поэтов — в моем восприятии. Андрей Родионов, Дмитрий Воденников, Дмитрий Быков (и все-таки), Анна Русс, Александр Кабанов, Герман Лукомников, Алина Кудряшова, Марианна Гейде, Линор Горалик, Геннадий Айги, Юлия Идлис. Ну и так далее…
— Есть ли в русской (и не русской) поэзии люди, на кого (прости за вопиющую пошлость вопроса) ты хотел бы походить? Ну, или переформулируем: «я готов пройти свой путь, но я хочу, чтобы мой путь был не менее красив, чем путь…» — того-то или того-то. Кого?
— Да, вопрос тот еще, извини. Я бы хотел пройти путь, который был у Башлачева. Это притом, что я не являюсь его продолжателем, в моей поэтике нет явных следов его творчества. Но написать 60 текстов, прожить 26 лет и остаться великим — это как-то очень по-мужски. Но, конечно, это не мой путь, не пройду его и не хочу так ходить…
Забавно, но — путь Пушкина. Который умирал молодым, но умирал счастливым, умирал успокоено.
А вообще, знаешь, Захар, ты даже не представляешь, насколько страшный твой вопрос. Потому что у поэтов пути-то жутковатые. Стертый в землю Мандельштам, до сих пор неизвестна его могила. Повесившаяся Цветаева, растоптавший себя тоской Бродский… петли, дула, да жуть у этих поэтов какая-то… Поэтому тут как-то даже помолчать хочется. Они ведь живые были, про это всегда надо помнить.
Да, у меня свой путь. И в этом грусть и большое счастье. Грусть потому, что свой, а значит — непростой. Счастье в том, что я его — знаю.
— Книга есть любимая у тебя? Любимое стихотворение?
— Любимой как таковой нет. Самая загадочная и непонятная есть: Библия. Есть много книг, которые помню и знаю, которые не отстают от меня никогда. Чаще всего перечитываемая — «Бесы» Достоевского. Стихов любимых тоже много, по-разному. Начиная от мандельштамовского «Сохрани мою речь…» до «Девочка пела в церковном хоре…» Блока. И заканчивая текстами, о пожизненной преданности которым не скажу ни слова, потому что секрет.
— Какие газеты, журналы, сайты читаешь и почитаешь? И с каким чувством?
— Газет читаю очень мало, иногда журналы, всякие глянцы, но и то редко. С сайтами получше. Просматриваю политические, в том числе — в нижегородском сегменте — ваш. В федеральном: Газета.ру, Лента.ру, Полит.ру, прочие ресурсы и новостные ленты. Что до чувств: бумагу читаю с опасением, как бы она не стала таким же дебилизотором, в какой превратилось наше федеральное телевидение всего за несколько последних лет, показывая мыло, пошлость и пустоту концертов, пропаганды и криминала, что рейтингово, но делает из мозгов очень плохо пахнущий компост. Сеть читаю с более оптимистичным настроением, потому что дебильность ей меньше свойственна, в силу того, что ее в сети есть кому поправить. В сети очень много умных, честных людей, которые не позволяют врать, и за это могут прийти и сожрать с потрохами — хоть депутата, хоть кого, почти любого якобы великого.
— Работа на телевидении — мешает, помогает поэту? Раздражает его?
— Разговор на ночь и литр, как минимум. Существует два разных человека — поэт и телеведущий — они как-то соотносятся, как зеркало и отражение. Между ними грань. Это любовь к матери и любовь к женщине. Фрейд справедливо указывал на сходство этих чувств, но при этом на крепкую железобетонную перепонку в голове мужчины между этими сферами. В чем-то мешает, может быть, уже мешает. Помощь есть от людей, с которыми работаю, и которые меня любят, такие, слава богу, есть, хотя не много, но есть.
В любом случае телевидение — это работа, любимая, интересная, но работа. Поэзия — совсем другая песня. Что-то вроде долга и чувства. Что-то вроде необходимой правды и непостижимой истины.
Я знаю, что они противоречивы, но продолжаю их носить и не пытаюсь нарушать естественности это процесса, во всяком случае, пока. Хотя, если надо будет выбрать, я знаю, что я выберу. Это даже забавно.
…А может быть и мешает — и тем и помогает. Не дает покоя. А любое его отсутствие продуктивно, как бы это все ни было невыносимо. В общем, трудно, но весело.
— В чем главная проблема современных молодых писателей и критиков? Писать некогда? Писать не о чем? Денег не платят?
— Не давайте им денег! Иначе они испортятся, а от литературы вообще не продохнуть будет! Шучу, конечно.
Да, финансирования нет. Но с другой стороны, это делает литературу чище. Кстати, для меня лично именно эта чистота крайне важна. Например, денежные вопросы исключены из моей культуртрегерской деятельности. И изменения этой ситуации могут быть связаны только с изменением уровня проектов, их формата, когда нужен будет настолько серьезный проект, в котором нельзя будет обходиться энтузиазмом своим и моих товарищей.
Писать есть о чем. Кому не о чем — мне их жаль. Если некогда — это бывает, то пишите короче и это меньше займет времени у читателя. Кстати, к слову, динамика жизни всегда приводит к более плотным формам в литературе, и мне это нравится, я люблю плотность, сжатость и богатство слова и слога. Слово должно быть пружиной и грубым тяжелым черноземом, пусть даже вязким, но не песком или пылью.
Главная проблема в чем? В излишней свободе, наверное, и как следствие — отсутствии четких ориентиров. Но их надо искать самому.
Ну и известная проблема известности, когда хорошим авторам нужно много сил, чтобы это хорошее увидели. Но такова природа, которая всегда — борьба.
В общем, проблема в том, что нет системы, литературное поле слишком размыто, а так — уходит давление и многие вещи вязнут. Что значит вязнут? Уходит идейность, появляются мелочи. Это сродни тому, что государство никогда не сможет быть эффективным без национальной идеи. Так же и в литературе. Хотя надо сказать, что эта идея появляется. Во всяком случае, в поэзии. Ну а прозаики сами ее находят. Это, кстати, тоже критерий качества литературы и уровня автора.
— Политические взгляды есть у тебя? (Впрочем, в России политические взгляды всегда больше самой политики — они и философские, и социальные, и порой религиозные, и какие угодно вообще.)
— М-да… Есть, конечно. Суть моих политических взглядов проста — ВСЕ ПОЛИТИКИ КАЗЛЫ. Такая вот знаешь, философия заборной надписи. Но это честно, и так всё и есть на самом деле. Просто, когда знаешь, как все крутится, тогда убеждение выплавляется свинцом в горле, не вывернешь. Нет в России политики, грязная она, даже грязнее, чем журналистское о ней знание. Нет, я не эстет, который нос воротит и говорит: фи! Я просто четко знаю, как всё обстоит, и продолжаю спокойно работать. Ну что теперь поделать, если дома из бетона делаются, а не из мороженного, не жить в них что ли? Нормально живем, но четко знаем, где, как и что чего стоит.
Нет, я знаю хороших политиков, депутатов, знаю даже честных, кто не берет и не врет даже, но все равно убежден в том, в чем убежден. Работа у них такая, что делать. А у нас, журналистов и граждан, такие — работа и роли.
— А спрогнозировать политическую ситуацию можешь?
— Вот не люблю либералов, которые кричат, что мы новый мир построим, и все зацветет, а президент у нас самый великий и памятники уже начали большими партиями отливать на танковых заводах! Вот не люблю консерваторов и интеллигенцию, которая вечно ноет, что все плохо, диктатура и зажим гаек. Потому что реальность где-то в другом месте.
Прогноз мой двоичен. С одной стороны, Путин задал ребус, который сам разгадать не может. Потому что он уходит, а лучше его нету. Так народу кажется, во всяком случае, в этом-то и беда. А к тому же он вечно будет за спиной стоять у нового президента и нити влияния не отпустит. Ну вот подумай, как так новому работать? Понятно, или он работать не будет вообще, что плохо, или начнется война миров, то есть одна элита будет менять другую, ну там, на место силовиков пойдут банкиры или марсиане, это нам известно.
Любая борьба — это лишняя затрата энергии, а стране надо хлеб сеять, в ВТО переть и старикам лекарства нормально раздавать. Так что не очень приятные пока перспективы.
С другой стороны. Видно, что Россия в последнее время сильно двинула вперед. В экономике, на международной арене, опять же Олимпиада тому доказательство. У нас есть толковые министры, у нас народ становится богаче. Мы не закрываем глаза на демографию, наркоманию, на сельские проблемы. Как говорят в Интернете «движуха» есть и достаточно стабильная, надо сказать.
Если тенденции свести воедино, то прогноза у меня не будет. Будет задача. Вот если удастся сохранить баланс и гайки не будут доворачивать, оставляя воздуха оппозиции, то жить будем. То есть если и у власти ума хватит не дожимать все вокруг, и если у оппозиции ума хватит, чтобы себе не вредить лишней агрессией, и если оппозиция тоже будет вполне интеллектуальной, то жить будем лучше и лучше. То есть, следовательно, власть должна скрипеть зубами, но пускать, а оппозиция, скрепя сердце, видеть в этой власти что-то хорошее. Вот тогда будем биться, и значит — процветать. А Россия устала уже не процветать.
— Современной власти нужна литература? В том числе и нижегородской? Они вообще в курсе, что это такое?
— Власти литература — нужна, а литературе она — нет. На свою беду, и на счастье литературы, власть пока не в курсе. Как увидим, что власть начинает литературу узнавать чуть лучше и присматриваться к ней, сразу все попрячем под матрасы.
Беседовал Захар Прилепин