ЕГО ДНЕВНИК
Рассказ
Смотреть на себя голого было неприятно и стыдно. Случалось это в гостиницах. Шел в душ, затем обтирался, но не насухо, распахивал дверь прогретой ванной и выходил в номер — любил внезапное ощущение прохлады, охватывающее со всех сторон голое влажное тело, теплый весенний ветерок с балкона, и вот… зеркало. Останавливался, сначала смотрел в глаза, оценивал лицо, становился серьезен, затем опускал взгляд ниже, поворачивался туда и сюда… Живот и ляжки. Чуть темные коленки. Смуглые руки. Плечи. И снова живот. Вспоминал свое тело в юности, тонкое, легкое, будто полое, хрупкое, как у кузнечика, но что делать — годы… Хотя какие еще годы? Ему было сорок с небольшим. Еще свеж, еще не все потеряно. Как говорили, как думал сам. Не уточняя, что именно не все, и что нужно делать, чтобы это не все не было потеряно окончательно.
Был тяжелый период в жизни, разожрался страшно. Целыми днями сидел и ел. Как ходил на работу. Вечером риса вареного накладывал в суповую тарелку, а на него сверху пару прожаренных в майонезе окорочков. Мог закусить бутербродом с колбасой. На десерт пару пирожных, либо полбанки сгущенки. Сгущенка цементировала все внутри, склеивала. После ужина его валило в тягучий сон; спал, а затем со звоном в башке вставал и полночи терся у холодильника.
Бывало уставал жрать. Целыми днями думать об этом, решать, что готовить, идти в магазин, выбирать, покупать, жарить-парить, а затем мять, жевать, глотать, насыщаться, спать, чтобы через несколько часов снова… Спрашивал себя, почти стонал: чем я занимаюсь целыми днями? Почему на ночь думаю об одних только сосисках и котлетах? Думаю, не выдерживаю, встаю и жру… Жарю колбасу. Варю ракушки. Откидываю. Вываливаю их в тающем желтом масле, пока не появляется пшенично-сливочный аромат, пока не врывается в него запах жареной говядины, густой, туповатый, жирный…
Наконец — надоело. Увидел в зеркале лицо, не узнал, показалось — маска. Лицо ведь почти не полнеет, только по краям, с боков, и в первую очередь внизу, у шеи. Там как будто тесто всходит, прет жир. Хочется ткнуть иглой — в лицо, в живот, в ляжки, — чтобы сдулись.
Не выдержал, решился — разделся до гола, поставил камеру, приладил к столу, включил запись и стал ходить по комнате, туда, сюда, приближаясь, отдаляясь, боком, делая вид, будто нет ее, как будто он — кабанчик, мельтешит, бегает, подпрыгивает в естественных условиях джунглей! Снял. Заставил себя (лучше бы поджарки свиной настрогал), сел смотреть. Было больно и обидно. Словно его унижали, словно плевали на него. На видео бегал какой-то огромный белесый мужик и носил перед собой, прижимая к животу, что-то еще более бледное и круглое, пугающе большое, шарообразное — собственно, сам живот. Задница была худая, плечи покатые, узкие, а живот существовал отдельно, глобусом, мячом, вещевым узелком, независимым членом тела (живущим скорее у тела). Чужеродная грыжа. Брюшко.
Он выключил видео. Сидел, дышал, горело лицо, сжимало в груди. Неужели это — я? Неужели оно — это я? Катастрофа. Он так себя запустил. Что делать. А как же котлеты. Рис. Ракушки. Сардельки. Поджарка с подушечками жирка. Толстое одеяльце шоколада на заварном кольце. Молочный коктейль после сочащегося соусом бургера. Как он без них? Как они без него?
Одно из самых манящих воспоминаний детства, очень личное, только его, ощущение, ныне несуществующее, к повторению невозможное, но тем более ценное, уловившее однажды и с тех пор навсегда сохранившее свет детства. Как он быстро бежал, когда его тело, тело семилетнего ребенка, было совсем маленьким, легким, невесомым, стремительным, и как воздух свистел в ушах и полыхал в рубашке. Он был другим существом. Иным организмом. Другого размера и формы. Со своим ощущением слишком большого мира вокруг. Слон вспоминает как он был мышонком. Непостижимо.
Он помнил: мчишься по душному лету, счастливый, юркий, быстрый как пуля, и можешь на любом камешке споткнуться и растянуться на асфальте, но бесстрашно несешься по тугой поверхности сверкающей дороги, и стремительно нагнетаешь ветер, льешь его на себя, и чем быстрее, тем он плотнее, холоднее и жестче…
Недавно вышел из дома набрать воды, а на углу у помойки трактор нагреб целую гору снега, пирамиду в два человеческих роста. И школьник проходил мимо, бросил портфель, и давай на самую вершину. Остановился, наблюдая за пацаном. Как тот карабкается, спотыкаясь и начиная снова. Как покорив Эверест, встает в позу и этаким Наполеончиком осматривает окрестности… И никто, никто этого не видит, только он, мужчина за сорок с надутым животом, но и его здесь не нет.
Его целиком поглотило наблюдение, он живо представил мысли мальчика, витающего в ярких искрящихся мирах, с невероятной графикой, пластикой, цветами и гравитацией, которые способно выстраивать только детское воображение! Он смотрел на мальчика и понимал, что в эту минуту идут войны, гремят вулканы, течет лава, из океанов выпрыгивают киты, рассекают синие воды белоснежные лайнеры, в небе беззвучно грохочут северные сияния, гудят скоростные колоссы городов и цивилизаций, но целый мир и даже больше, шире, свободнее, прямо сейчас творится, извергается и расширяется как Вселенная после Большого взрыва, в голове мальчика на снежной горке у помойки в богом забытых Мытищах!.. И так захотелось ему попасть туда! Нырнуть с высоты своих лет как с одиннадцатиметровой вышки, окунуться. Ощутить себя мальчиком на горке. Чтобы горка была главным развлечением жизни. Ярким, взрывным, азартным. Чтобы она была огромной, чистой, белоснежной вершиной, зовущей ее покорить, а не кучкой грязного отжившего свое снега.
Странно, вроде бы простая вещь — забраться на горку, а ведь никогда уже не повторится. Потому что это тебе уже не нужно.
Вечером умывался, вгляделся в зеркало, приблизился к поверхности с парой капель брызг от зубной пасты и, расслабив нижнюю челюсть, чуть потряс ею. Еще потряс. Под лицом болталась дрябловатая сумочка: губы, щеки, подбородок и чуть провисшая кожа под подбородком. Вся эта кожа да рожа… Так вот оно что! Так приходит возраст, старение. Стареешь не ты (потому это так незаметно!), а материя… изнашивается, ветшает. Как дом, который стоял тридцать лет статный и только срубленный, свежепахнущий маслянистой сосной, и вдруг раз — незаметно осунулся, просел на задний венец, — и все вспомнили: да-а-а, а ведь тридцать лет уже прошло! не шутка!
Он где-то читал, что слабое место человеческого организма соединительная ткань между клетками. Даже не сами клетки, а их «упаковка» ветшает, не обновляется. И появляются брыли. Брыли! Господи! Отвратительно. Унизительно. Но мы так сделаны.
Девушка еще недавно была свежа, звонка, как струна, кожа туго натянута на яблочные щечки, плотные бедра, легкие икры, крепко-женственные плечи, и вдруг раз — оплыла как свеча. Сначала еле заметно, затем сильнее. Складочка живота. Сумочки сзади бедер. Мешки под глазами. Попа пониже. Шейка пожиже. Низ голеней потолще. Самое начало долгого пути. Вот тебе и хрупкая изящная девочка. Ясная как утро. Уставшая как полдень. Как перестать обо всем этом думать?
Как перестать трясти подбородком у зеркала?
Ехал на днях в лифте. Вошла старуха, маленькая, тщедушная, вечно бормочет что-то, ругается. Глазастая. Таращит выцветшие голубые плошки, трясет складками на шее, под восемьдесят точно, вся седая, полотняно бледная. Вошла и — ударил дух, не мочи и не грязного тела, а запах старости, изношенной кожи, тряпок и древесины, дома и сада, только что оттаявших после долгой зимы. Старуха стояла, и все ее тело было ненужным мешком, отжившей тарой с остатками минувших лет. Казалось, что вот скоро, через месяц, год, она наконец скинет изношенный, истлевший на ней костюм и вспорхнет птицей, блеснет в воздухе солнечным бликом, такая маленькая и быстрая, что едва заметишь.
Вышел из лифта, придержал ей дверь, а сам остался, смотрел вслед. И вдруг мысль пронзила — да как же так? Как же ты к пожилым относишься?! Неужели все так относятся?! И так на людей смотрят!
Вот ты стоишь, еще не старый, молодишься, чувствуешь свое превосходство. Даже в том, что тяжелую дверь открыл. Запах старухи ему не понравился, ишь… Откуда это? Таким же будешь, дай бог, однажды, и что — о тебе так же будут думать? И задерживать дыхание в лифте? И желать сбросить с тебя изношенный мешок твоей жизни?
Нет. Нужно противостоять такому мысленному хамству молодых. Свинству.
Но он ведь еще не старый!
Тебе до этих мухоморов еще далеко. Дожить надо. Не свалиться от инфаркта, как твой отец в пятьдесят три, а это между прочим через десять лет. Не грохнуться от инсульта, не поймать «рачок», как говорил один знакомый, столкнувшийся с онкологией.
Ну хватит. Дались тебе эти старики! Но как не замечать мелкие подлянки тела?
Почерневшая икра ноги — от курения (уже бросил!) вена перестала работать и «ее не восстановишь», как сказал флеболог. Не такой уж чистый хрусталик, да и сетчатка потрепана. Побаливает сустав. Одышка. Первый сбой эрекции, когда рыжеволосая красавица, с которой вы флиртовали месяц, легко и неожиданно раскинула белые полные ноги в полумраке автомобиля… Нет, не надо это вспоминать.
Это не он, не он. Он по-прежнему юн и любит лежать летом в поле, смотреть на звезды. С ощущением тела Земли, ее бесконечно огромной спины. С ощущением, что летишь, прижавшись к ней, как на космической карусели куда-то в бездну. С ощущением, что вот сейчас нависшие гроздьями звезды начнут что-то нашептывать и наконец расскажут, кто он, зачем и что нужно сделать, чтобы вернуться обратно.
А первый седой волос? Утром сидел в кресле с пологой спинкой. Что-то писал, положив подбородок на грудь (уже похудел). Щелкал клавишами. И вдруг посмотрел на грудь — и увидел. В пяти сантиметрах от носа. Чуть не подпрыгнул, едва ли не заорал! Разглядывал слишком долго, а потом выдрал и больше такого не было…
Подлое тело.
Он помнил, как все начиналось. Проснулся утром, встал с кровати, сделал шаг, но вдруг сел обратно… Новое ощущение. Заметил, что встал без легкости, тяжело, грузно. Поднял себя как сумку, которая весит больше, чем кажется. Смешно — залез под одеяло и еще раз вскочил на ноги… Нет, что-то новое. Словно мелодию играет не вдохновенный виртуоз, а старательный ученик. Музыка не изменилась, изменилось ее звучание. Его — звучание.
Иногда, guilty pleasure, он получал тайное удовольствие от нового состояния тела. Боли его делали ближе. Будто он наконец обжился в родном и теплом, чувствующем, живущем рядом параллельной жизнью… Сейчас оно понесет его в магазин, затем на встречу, оно преодолеет для него лестницу, а потом ему нужно поесть, поспать, не забудь его напоить. Как интересно. Наверное, нужно его беречь. Другого нет и не будет.
Наверное, нужно его любить. Он вдруг понял. Перестать дергать, тыкать, ругать, испытывать отвращение и — примириться. Оценить, пожалеть, поддержать. Не раздражаться, не подгонять, мол, что это опять тут у тебя вылезло/покраснело/заскрипело/заныло?! Не терзать этого молчаливого выносливого ослика. Который несет и тянет, каждое утро. Позаботиться, погладить. Не набивать жиром, консервами до отказа, а пощадить. Кашкой угостить. В конце концов, смирение не поражение. Неизбежное — и есть благо.
Он помнил из курса старославянского языка, что чело — голова, век — время. Отсюда и человек. Тело плюс Путь.
Однажды сидел, смотрел на руки, еще гладкие, по-прежнему сильные, грубые, с коротко стриженными ногтями, и думал: вот ведь — создание. Вы когда-нибудь думали отдельно про свои руки? Как они удивительно сделаны! В сильный холод, в огненную жару — не капризничают, работают, в воде водостойкие, пыли и сухости не боятся, от грязи, от краски — помыл, почистил, и как новые. Кожа все стерпит, а поранишься, так затянется, заживет. А сколько пальцев! Все для разного предназначены. А кисть — двигается, и туда, и сюда, и вокруг, на шарнире… Может быть груба и сильна — ворочай бревна, ломай деревья, бей как кувалдой, — а может быть утонченной и взять со стола соринку, ухватить волос, разлепить реснички… Что бы ты знал о мире, если бы не твои руки? Вот эти, самые простые. Могут говорить, ласкать, чувствовать, брать, принимать, отдавать. Хочешь зло, хочешь любовь. Или что-то посередине. Совершеннейшее чудо во Вселенной.
Шел как-то мимо детского сада и вдруг понял, что за оградой шумно, весело и самозабвенно играют люди, которые будут жить в мире без него. Вглядывался в неуклюжие синие, розовые, желтые комбинезончики, кричащие и размахивающие лопатками, и пытался нащупать, ухватить, а точнее — провидеть, то самое время, мир, ему чуждый и страшный. А если вдруг он поймет — как так, мир без него, как он сможет существовать? А если вдруг он поймет — может быть, ему станет легче… Смотрел долго, пытливо, вгрызаясь взглядом в мельтешащие картинки, будто там показывали будущее.
А однажды в гостях у друзей наблюдал за их дочкой. Резкой прыгучей девочкой десяти лет, в которой бешено разгоралась природа подростка. Все это — скорость, радость, красота, зарождающееся изящество, смех, крик, ежесекундное кручение, почти ведьминское, все это угловатое, острое, взрывное — фейерверк, вихрь-коктейль раскрывающейся жизни!
И сначала он любовался и грелся искрами, что летели от нее. Затем невольно завидовал — ее смуглым и свежим ручкам, стремительным спицам-ножкам, блестящим юрким плечикам, всему юному пробужденному телу, которому еще только предстоит дооформиться, вырасти, вжиться в тесное и грубо-шершавое пальто повседневности, осваиваться, смиряться и привыкать, ощущать ветер, жар, дрожь и трепет, прикасаться к другим телам, дружить, обниматься, толкаться, любить, принимать зародившегося в нем ребенка… Чуть позже она будет переживать за свое тело, может быть, жалеть его, а придет время, и помогать ему справляться с недугами… Зависть быстро прошла, осталась полуулыбка, с которой человек выходит из комнаты и кивает на дверь, как бы говоря: ну, кто следующий?
А потом он захотел ребенка.
В сорок с лишним лет он захотел ребенка. Встретить женщину, полюбить ее, жениться. И завести ребенка. Зарабатывать на него, на нее. Быть рядом, кормить, воспитывать каждый день. Видеть, как он растет, слышать, как гукает и лопочет, как пробуждаются в нем взгляд, ум, первые неуверенные движения и слова. Видеть как он осваивается и занимает пространство, как насыщается соками, становится сильнее и наконец — берет разбег… Выстреливает в жизнь, в путь. Обрывая ниточки и пуповины. Ничего, что когда ребенку исполнится восемнадцать, ему будет за шестьдесят… Ничего даже если помрет. Квартиру оставит, деньжат.
Его ребенок. Его часть. Часть его жизни продолжится. Чтобы не закончиться никогда. Часть его кода. Буквально — тела. Он думал: это желание заложено в нем? или к этому он пришел сам? а не слишком ли поздно?
Ему так хотелось ребенка! Он бредил им! Ребеночком, жеребеночком, плотским узелком, маленьким молочно-розовым существом с блуждающими глазками и ручками-ножками, которыми младенец как краб пытается ухватить воздух. Ему это снилось. Когда просыпался — смеялся и умилялся своим снам, будто сам стал ребенком, впал в детство… Я старею? Или схожу с ума? — спрашивал сам себя. Желание заполняло его как яркий весенний свет заливает комнату после отделки.
Здесь я его оставлю, наше чело, человека, моего командира. Я, его сосуд, мешок, механизм, дом, жизнь. Замолкаю, заканчиваю свой небольшой дневник. Что было дальше — личное, интимное, разглашать не имею права! Пусть думает, разбирается и надеюсь, ему повезет. А я — помогу. Мы еще походим, посмотрим, поживем, порадуемся белому свету.
Март – апрель 2023