Никита Разносчиков
Рассказ-расследование
Опубликован в журнале «Дружба народов» №1, 2022
НТВ, новости, сайт, зеленый квадратик, заголовок:
Корреспондент телекомпании НТВ Никита Разносчиков покончил с собой
Подзаголовок:
Сегодня утром журналист выбросился из окна семнадцатиэтажного дома…
Фото, из инстаграма: молодой человек, легкая куртка, прямая осанка, рыжие волосы, поджатые губы, открытый взгляд, в лице — серьезность, но и некая легкость, расслабленность силы, когда мир и цели — доступны и достижимы.
Текст новости:
Коллеги шокированы произошедшим, сотрудники телеканала скорбят. Следователи заявляют, что по предварительным данным трагедию спровоцировали личные проблемы Никиты.
А мы напомним, что в августе прошлого года журналист нашей телекомпании сначала был атакован в прямом эфире, а затем подвергся травле в Интернете. Видео его избиения разошлось по соцсетям и вызвало огромный резонанс…
Никита опустил голову, перевел взгляд с ярко-серого неба на грязно-бетонные здания осенней Москвы. Секунда понадобилась глазам, чтобы привыкнуть и начать различать детали городской панорамы: крыши, балконы, голые ветви деревьев, затем взгляд его скользнул к асфальту, он опустил голову ниже и… улыбнулся.
1
Видео было смешное — и удар, и внезапность, и комичная реакция на него — веселился весь интернет, враги, злопыхатели, друзья, родные, смеялся и сам Никита. Что творилось в соцсетях, сколько было сделано фотожаб, мемасов, кубов — не сосчитать. Хотя Никита даже собирал поначалу коллекцию.
Смеялось руководство канала, и однажды это было обидно: Никита пришел на работу впервые после происшествия, зашел в кабинет к начальнику Службы информации Фролову, а тот поздоровался и начал ржать. Никите как молодому репортеру, влюбленному в кадр, было приятно всеобщее внимание, в отличие от проблесков неуважения и душка насмешки, ему все же хотелось быть героем.
Все произошло очень просто. Никита вел репортаж с празднования Дня ВДВ, из городского парка, где музыка, шарики, фонтаны, аттракционы, и во время прямого включения на него налетел пьяный, агрессивный, огромный пузатый бык и метко врезал в челюсть.
— Моя страна! Захватим Украину! — орал бык.
— Помолчите, пожалуйста! — негромко сказал Никита.
— Чо ты сказал?!
— Мужчина, не надо мешать…
— Чо, бля?
И прямо в подбородок Никиты влетел кулак на вытянутой руке, щелкнули зубы, как только не рухнул в нокаут… Сказал только:
— Извините.
И еще раз:
— Извините!
Извинился при миллионах зрителей перед пьяным боровом, который его ударил.
Никита держался за челюсть. Боров, кажется, сообразив, что наделал и на кого напал, растворился в толпе. Ведущая в студии в фиолетовом костюме глупо сообщила, что у них «какие-то проблемы», хотя эти проблемы все видели только что.
Видео с ударом в челюсть Никиты мгновенно разлетелось по сети. Ладно бы удар, но после него… Там Никита — посмешище, наглядно и прилюдно униженное. Пытался культурно — «помолчите», интеллигентно — «пожалуйста». Оттого и был еще более смешон, нелеп. «Мужчина, не надо мешать». И это буйному пьяному быдляку? Что ходит и бьет людей по лицам. Мужчина, простите. Вы не могли бы, мужчина. Ах, мужчина! Позвольте! Ах! Н-на! Больно, жалко, отвратительно.
Хотел остаться в рамках учтивости и приличий. Какой тонкий вежливый мальчик. Получил по морде потным кулачищем. Мир он такой, не по правилам, здесь тебе не балет.
Извините.
Простите.
У нас какие-то проблемы.
Никита, конечно, смеялся со всеми, со всей страной. Но где-то внутри — и об этом все знали, всё-таки знали — ему было грустно, тяжело, гадко. Он же нормальный, воспитанный, талантливый парень. Совсем молодой. Двадцать пять по нынешним временам — ребенок. Вчерашний провинциал, сегодня — москвич-победитель, а как обращаться с грубой звериной Москвой, не знает. Получить прилюдно оплеуху горько любому. Харкнули в лицо, сняли крупным планом.
Смеялся.
Конечно, смеялся.
Ему же можно.
Но когда смеялись друзья, соседи, начальство… Усмехалась даже Тамара, его молодая жена. Не смеялась лишь мать, не смеялся, совсем, отец.
Никита ходил по телецентру Останкино как звезда, которую рвали на сувениры. Все хотели с ним сэлфи и сторисы, все старались выяснить, каково ему, что он чувствует, расковырять его ранку-обидку (она все же была, это видно по видео, все было воспринято им серьезно, а как иначе?), все хотели подсмотреть в замочную скважину на чужую боль, неприятность, позор… Тем более было в Никите что-то как будто возвышенное и свежее, хотя иногда и надменное и заносчивое, все-таки молодой подающий надежды корр могущественного федерального телеканала.
Увидеть подлинную боль и слезы человека, доселе не испачканного, гордого, считающего себя чуть выше других, но вот поди ж ты, и его замазало, — удовольствие известное. Весь огромный улей Останкино летел на сладкий запах и черпал нектар лопаточками телефонов.
Никита ходил, улыбался (до боли в щеках!), фоткался со всеми, никому не отказывал, как дед мороз в детском саду, даже подбородок выставлял вперед и сворачивал влево, как от удара — провоцируя взрыв совсем уже неприличного хохота. Только иногда, словно грустный вымотанный после представления клоун, он уходил за ТЦ, к церковке, или к прямоугольнику пруда, курил, хотя бросил, молчал, ни о чем не думал, смотрел на похожих на воробьев пестрых шлемоголовых уточек и завидовал им — ни переживаний у них, ни тревог. Знай только морковными лапками в мутной воде перебирай, как катамаран. Иногда ныряй, топорща вверх луковичную гузку, и выныривай с бессильной водорослей в клюве — после чего утка взрыхляла клювом воду, и Никита вдруг улыбался, искренне и простодушно.
Худшее творилось в соцсетях. После крымских событий в четырнадцатом году и войны на Донбассе, когда телеканалы окончательно превратились в церберов госпропаганды, часть общества не просто перестала верить, но и обозлилась на телевидение, как таковое: живете за наш счет, жируете рядом с властью, а еще врете, сказки про распятых мальчиков сочиняете!
Поэтому когда представитель «глубинного народа», орущий, что нужно срочно захватить Украину, да еще и с логотипом батальона ДНР «Оплот» на груди, набросился на корреспондента НТВ, в интернете жертву не жалели — это же НТВ и его зрители, так им и надо, и жабе, и гадюке. То, что рядовой солдат телеканала был, что называется, при исполнении, и рассказывал зрителям про радостный праздник элитных войск российской армии, никого не трогало. Сочувствие проиграло отвращению и злобе.
Одни называли других «путинской пропагандой». Другие в ответ обзывали их «майданутыми». Одни держали других за жителей Мордора, рассадника орков. Другие считали их агентами запада за «печеньки госдепа». И все называли друг друга фашистами — самым страшным словом в странах, одолевших фашизм.
Кажется, все ненавидели всех, а теперь обрушились на Никиту, неглупого и даже не наивного, но слишком малоопытного паренька из закрытого города физиков-ядерщиков Сарова. Хрупкий рыжий мальчик получил по морде, и некому и незачем было его жалеть, кроме мамы. Но и мама отстранилась. Не потому что не любила, а оттого что не выдерживала.
2
Тамара, жена, любимая, свет мой, единственная, мой бог.
Тамочка моя, душа, сердце мое, воздух, сладость.
Девочка моя, кровь, сказка, счастье, слезы.
Самая-самая, лучшая, чистая, беленькая, неземная, моя.
Прости меня.
Все в его жизни происходило стремительно, гораздо быстрее, чем успевала справляться душа. Неизменным оставалось немногое: родители, брат, но главное — Тама, его девушка и любовь, основа его существа, ее он любил со школы, не было такого, чтобы не видел дольше недели, она была у него первая и единственная. До того февраля.
Поженились летом, через год после его отъезда в Москву. Он приехал в отпуск в родной Саров, городок из двух улиц, площади и колоколенки, где игрушечное телевидение с оформлением и студиями в стиле восьмидесятых, — Никита в них начинал. Вроде бы свадьбу надо в Москве, при чем тут Саров? Но Тамара девочка домашняя, у нее здесь обожаемые папа и мама, не везти же их в Москву?
Тама — миниатюрная, белокожая, нежные щеки, розовые светящиеся ушки, нос как у мышки, с плавной линией, чуть удлиненный, светлые волосы, на шее, на висках нежнейший сверкающий тонко пух, глаза голубые, мягкие, наполненные неизменно юной сладостью, в белесых, словно выросших без солнечного света ресницах, а еще бесконечно женственные пухлые ручки, как будто созданные для дома, уюта и горячих ласк, и короткие, но крутых скрипичных изгибов бедра, аккуратные, маленькие, похожие на таинственное морское животное, светло-розовое, лоснящеся-перламутровое, хранящее в округлостях и изгибах драгоценную жемчужину. Он раздевал ее, осторожно, словно боясь ослепнуть, и падал как подкошенный от вида ее изящных дышащих теплом тайн, — счастье, бесконечное счастье, и вся она — бесценное лакомство, и он дрожал, задыхался и не мыслил без нее ни дня.
Поженились, но медовый месяц не догуляли. Навсегда запомнил Никита, как шли по аллее в центре Сарова, любовались на колоколенку их знаменитого монастыря, и было безветренно, душно, пух, над ними липкие потные листья жарко дышащих тополей, а под ногами пыль лениво взлетала при каждом шаге. Они шли под ручку, соприкасаясь плечами, бедрами, сытые, напоенные друг другом и — медом месяца, не хотелось думать ни про вчера, ни про завтра, гудело сплошное летнее пчелиное сейчас, пронзительно и в унисон сливаясь в одно слово — счастьесейчас, счастьесейчас, счастьесейчас, и одного ощущения счастья одного этого дня ему бы хватило на огромную долгую жизнь.
Раздается звонок с работы, срочно вызывают, и кончен медовый месяц, там обстрел, наступление, обострение международной ситуации, надо лететь, снимать, гнать один за другим репортажи… Остановился, взял ее за лапку-ручку с мягкими влажными подушечками, с припухлостями между костяшек и ямочками на них, взглянул в улыбающиеся и сверкающие, дрожащие от тихого счастья глаза, открыл было рот, чтобы сказать, извиниться, но вместо этого начал целовать подрагивающие тонкие веки своей розовой мышки, губами ощущая скольжение глаз, слыша ее прерывистое возбужденное дыхание, чувствуя запах горячего женского тела как собственный — запах общего существа, свернувшегося в единый кокон за две недели слитного существования…
Осенью Никита взял административный, приехал в Саров, пожил неделю. Валялись на диване, радостно смотрели объявления на Циане, какую квартиру снять в Москве на двоих. Прикидывали, как и когда Никита будет забирать Таму из родного города, вывозить с вещами. Когда поселятся вместе, она, конечно, будет готовить и кормить его первым и вторым. Убирать и чистить их уютное гнездышко. И себя конечно не забывать. Встречать его с работы ухоженная и в халатике. А потом обязательно найдет работу, не такую крутую и сложную, как у него, но обязательно — работу.
Новый год они планировали отметить как муж и жена в уютном игрушечном, как стеклянный шарик со снегом, Сарове, единой семьей с родителями, но как корра новичка, на которого сваливали любую срочную, и как хорошего корра, на которого валили самую важную работу, его выдернули и бросили в Приморский край, где случилось ЧП федерального масштаба: внезапно ударили морозы, трубы полопались, и целый район едва не замерз. Снимали два дня, грелись в пахучем уазике местного корпункта, зубы стучали, обстукивая рюмки — пили для сугрева. Никита все думал и чуть не плакал: что я здесь делаю, где я, где моя любимая? Но утром озвучка звенела трезво, бойко, в Москве репортаж приняли на ура, белые окоченевшие пальцы пятилетней девочки разглядел федеральный министр ЖКХ и устроил губернатору выволочку.
За этот репортаж ему в МЧС грамоту выписали: «За доблесть и отвагу в отражении острых тем»… Но в итоге Никита Разносчиков, герой и звезда, муж и любимый, праздновал Новый год один в пустой холодной Москве (коллега-сосед рванул к маме в Кемерово), слал смски младшему брату, маме, папе, любимой Томе, так, чтобы первым, чтобы сообщение пришло в первые минуты наступившего года… Звонить не стал, только бередить душу. Поулыбался в телефон, запостил красивую фотку в инстаграм, напился шампанского, и спать.
В январе, когда все журналисты на Гоа и Мальдивах, заданий стало еще больше. Никита совсем пропал. То в Калининграде магазин с фейерверками на воздух взлетит, то в Коми-пермяцком округе нефть разольется, то на Донбассе обострение, то делегация МИДа срочно вылетает в Польшу, а послать с ними некого… Никита спал пару часов после Архангельска, где снимал военные учения, доставал из ящика загран с шенгеном, и вот он опять в строю. Тамара его потеряла и отвечать на шуточки перестала. Говорила сухо, писала скупо. Постоянно встречалась с подругами и друзьями, постила веселые фотки из гостей и кафешек. У меня здесь своя жизнь, мне хорошо, я счастлива. Злила его как могла. Он ревновал.
Никита в ответ — ни раздражения, ни злого слова. В эти месяцы он как будто сжался, замкнулся, высох и жил без воды. Но верил и стоял на своем — все будет нормально, мы переедем, февраль посвободней, я отпрошусь, Фролов мне подпишет… Тамочка, милая, любимая, жена — какое родное слово! — я ради тебя все, ну хочешь, я брошу работу, Москву, и вернусь в Саров, будем жить поживать и детей наживать! Ну хочешь? Шантажировал, конечно, немного, но с ней — не прокатило. Если хочешь, возвращайся. Ты мужчина. Тебе решать. Я приму любой твой выбор. Он гасил телефон, стучал кулаком, злился и выл: нет, мы справимся, только сюда, здесь наше будущее, и будут дети у нас москвичи!
Но в феврале, однажды на рассвете, после хорошей корпоративной пьянки Никита с удивлением и ужасом увидел в зеркале собственный бледный зад, раскачивающийся по диагонали туда-сюда, туда-сюда, плотно и упруго хлопающий по смуглой изящно поднятой ножке линейного продюсера Насти. Он двигался, она вздыхала. Он наблюдал в краешке зеркала чужое, мясное, механическое действо. Двух чужих задниц. Вспомнил просяще-веселый взгляд счастливой Тамы прошлым летом на аллее. Чуть не стошнило.
Тамара про измену узнала. Никита сказал ей сам. Он не знал, что нельзя говорить женам про измены — никогда, ни за что, хоть под пытками. Он сказал о первой и последней в жизни ошибке любимой жене, потому что совсем потерял границы. Ему, и пусть это наивно и глупо, давно казалось, что они единое целое, и Тама одновременно и любимая женщина, и друг, и мать, и важнейшая часть его. Конечно она простит, даже облегчит боль и поможет преодолеть. Господи, какой дурак! Она была не он. Тама его не простила. Симпатичная ласковая мышка оказалась стальной деталью из негнущегося сверхпрочного материала. Потому что она тоже его любила.
Ну развод, значит, развод. Ну подумаешь. Все бывает. Никита хорохорился, коллеги телевизионщики поддерживали: у кого три жены было, у кого в каждой командировке по супруге. Да какая семья! У тебя все только начинается! А развод — фигня. И зачем она тебе? Деревенская девочка! Оставь, где лежало. (Он сжимался от боли, когда плохо говорили о ней, — его будто били, но он терпел). Тут москвичек море. Выбирай, перебирай, как четки. А хочешь — женись, все регионы и республики представлены лучшими делегатками! Далее ржач, хлопанье по плечу, и летели снова, снимать, писать, озвучивать, монтировать, отправлять в Москву.
Иногда Никите действительно казалось, что фигня, но не развод, а его поступок. Ну подумаешь, ну бывает, жизнь еще не так повернуться может. Да и вообще, люди болеют, под колесами каждый день гибнут, войны кругом. А здесь с его стороны какая-то похмельная глупость. Перепихон. Со случайной коллегой. С которой никаких отношений нет и не будет. И такую мелочь не простить? И развод?! Планировали жить до гроба, и детей, и Москву, и все мечты вот так похерить… Все под откос. Из-за пьяной крашеной Настьки. Как же так? А как же святая любовь до гроба?
Тама, я думал о тебе лучше. Но если первое же испытание… Нет, послушай, так нельзя. Это не семья. Настоящая семья выдержит огонь и воду.
А что дальше? Что дальше, Тама? Стоп. Она не ответит. Потому что дальше без нее. Но как? Что дальше? Дальше — пустота, неизвестность. Дальше ничего нет.
Да и пошла ты к черту! У меня все впереди! Все! И вообще мне нужна москвичка, девушка более свободных взглядов, культуры… Журналистка, чтобы понимала меня, чтобы на одном языке… Вон их сколько по Телецентру ходит.
А иногда он камнем падал в тоску и депрессию — соскальзывал и падал ниже и ниже. Любовь не отпускала, стискивала каменной рукой, пережимала тесную жилу под сердцем, подступала раскаленной лавой к горлу, и он начинал задыхаться, переставал спать, не мог есть, худел, и — писал ей, звонил, отправлял голосовухи, плакал, впервые забывал важные дела, опаздывал на работу…
Или злился, кричал, грозил. Приезжал в Саров (находил время!), чудил у ее дома, рисовал на асфальте, ночевал в подъезде. Донимал и без того расстроенных родителей Тамы. Видел ее, с белым мраморным лицом, чужую, холодную, ничем не пахнущую, с незнакомым взглядом, голосом. От такого ее вида даже успокаивался — значит, тоже болит у нее, а значит — любит! Подбегал к ней, хватал за руки, орал, визжал, валялся в ногах, но вдруг отпускал, она уходила и, все выплакав, он успокаивался. Она уже не такая, не моя, не та. Я любил совсем другую Тамару.
Возвращался в Москву и в поезде вдруг понимал, что успокоился он… только потому что ее увидел. Как будто получил от нее заряд сил, и теперь может дышать и жить. Тут он согревался, теплел, снова чувствуя ее доброту и любовь, и как будто протянутую руку… Но осекался, вспоминал, что никакого примирения не было, между ними все та же ледяная стена, каменное заявление о разводе, неизбежный разрыв и ни единого шанса к прощению. Она уже становилась чужой. Она уже была не его.
От одной этой мысли Никита начинал задыхаться и дрожать от злобы. В сердцах он крыл ее матом, грязно ругался, угрожал то ли убить, то ли сам сдохнуть. Однажды кулаком вдребезги разнес в тамбуре толстое дверное стекло. Ехал, и текла по лестнице кровь, и холодил ветерок разорванную руку, и он успокаивался. Возвращался в Москву и казалось — все, он больше ее не любит. Но хватало его ненадолго.
3
— Слушай, ну почему он умер, почему самоубился, ну как тебе сказать… Там же много было разного, понимаешь?
Он держал левую выпрямленную руку на руле, правую прятал за сидением. Мы стояли недалеко от Останкино у обочины оживленной дороги, назойливо щелкала аварийка.
— Разного чего? — переспросил я.
— Ну, разного.
Он был муторный, весь секретный, мнительный, из тех, кто топчется на месте, пытаясь запутать, но никогда не поймешь — зачем. Он был весь какой-то непропорциональный: мощная складка живота и худые ляжки, большая голова и тонкий и острый нос.
— Все непросто там было с Никитой, короче, — говорил он полушепотом и чуть шепелявя. — Вообще все не так, как пишут. А ничего и не пишут толком… Что и почему — нет нигде.
— Вы же дружили… с Разносчиковым?
— Ну. Я оператор, мы много вместе летали… Работали вместе.
— Так и что? Какие причины? По вашему мнению… Случай с этим вэдэвэшником, который оказался никаким не вэдэвэшником, он… повлиял? Может, что-то подспудно тлело, и в итоге он не выдержал?
— Конечно, повлиял.
Говоря это, оператор отворачивался от меня к окну, провожая очередную рассекающую снежную жижу машину.
— Все изменил тот случай.
— Что вы имеете в виду? Стыд? Он мучился?
Оператор молчал.
— Или все произошло из-за жены? Которая так и не простила его. Он писал в предсмертной записке, что без нее жизни нет, никогда не найти такой, я верил, что ты простишь меня… — Я помолчал, надеясь, что он продолжит мою мысль. — Из-за нее он прыгнул, получается?
— «Я обещал, что буду любить тебя до конца своих дней — и это единственное обещание, которое я сдержал».
Странноватый оператор процитировал записку Разносчикова на память точно до буквы. Я удивился.
— Прямо высокая поэзия, — сказал я.
— Он был крутой мужик. И талантливый.
— Так какие у вас версии?
Оператор долго молчал. Мимо ехали, взрывая толстый слой слякоти, мелкие дамские автомобильчики, огромные, оранжевые, как спасательные жилеты, Камазы, мордатые черные джипы, они цепляли вялый взгляд оператора, везли его несколько метров и бросали, он возвращал взгляд, и его подхватывал новый автомобиль.
— Короче, мне сейчас можно говорить, я на НТВ не работаю с прошлой зимы, год уже, хотя все равно руки у них длинные…
Я невольно посмотрел на его колени, куртку, было ощущение, что он давно не мылся и не стирался, одежда была засалена и попахивала, хотя в машине, недешевой, кажется, марки Вольво, было чисто.
— Там же смотри, что было… В общем, этот мудак, эта обезьяна пьяная, которая на Никиту прыгнула и прямо в кадре ему в бубен шлепнула, он в майке был белой… Чисто белой. И вот. А под сиськой на ней у него было написано «Оплот». Оплот, понимаешь? Знаешь, что это?
Я помотал головой.
— Ага. Ну вот. А это подразделение в ДНР такое специальное было. Да и сейчас есть. Батальон. В Донецке им когда-то Батя рулил, Захарченко который. Войну начинали именно они, одни из тех, кто… А потом этот бат и Донецкий аэропорт держал. 14-й, 15-й годы… Понимаешь? И вот эта жаба с нашивкой «Оплота» влетает в кадр и прыгает на нашего Никиту. Нормально так?
Он помолчал, мимо проехал грузовик с мордой, обляпанной снежной кашей, как лицо ребенка.
— В общем, короче… и тут возникает вопрос… много вопросов. Если «Оплот» дэнээровский устраивает провокацию против государственного телеканала, то кому это выгодно? Свои на своих! Кому? Это выгодно укропам, высмеять, подставить, поглумиться над пропагандоном очередным, так? Над Никиткой, попавшим под раздачу, значит. Так? Но кто устраивает под прикрытием бренда, так сказать, «Оплота» эту диверсию? Кто? Ну не Разносчиков же… Ну во-о-от… А устраивает ее как раз телеканал, НТВ наше родное. А больше некому! Мутит подставу. Постанову. Так получается? Так. Но — зачем?
Тут оператор энергично повернулся и впервые уставился на меня большими глазами, мутными, белесыми, будто я смотрел в аквариум с давно не чищенными стеклами, к тому же там что-то плавало. Он быстро отвернулся снова, хотя казалось, что даже глядя в упор, он не видел меня.
— Если честно, я тут мало уже понимаю… — сказал я.
— Ага, ага. Вот и я хз. Зачем госканалу, который существует на наши, так сказать, денюжки, понадобилось это? По указке жовто-блакитных рядить майданутого провокатора в дэнээровскую одежку… И бросать на нашего Никиту. Зачем? Чтобы унизить? А смысл?
Он хмыкнул, прыснув слюной на руль, и я увидел капли на блестящей эмблеме.
— Смеялись соцсети. Издевались над ним. Девять миллионов просмотров у ролика на Ютубе… А пацана нет. Просмотры крутятся, а он в могиле гниет. За что его свои же вот так подставили? У меня в голове не укладывается. США с Европой войну затеяли, а пацана можно вот так высмеять на весь мир, дать ему в рожу… Убить. А чего? Жалко его кому? Вытереть ноги и бросить в могилу. Пусть за все отдувается. Не так? Не так, что ли?
Он замолчал, бросил правую руку на руль, и я увидел, что руки у него красные, будто их варили, покрытые сухими белыми шелушинками, будто их солили и сушили на солнце. Вроде это какое-то заболевание, но не помню, какое.
Он чуть повернулся ко мне, глаза его были влажные.
— А знаешь, какие у Никиты последние слова были? Ну, самые последние?
Ответа не требовалось.
— «Перед тем как совершить этот поступок я искренне раскаиваюсь перед Господом Богом. Я беру на душу грех и осознаю все последствия», — продекламировал он глухим незнакомым голосом предсмертную записку Разносчикова.
Я молчал. Оператор довел до меня белесо-мутные глаза, как будто он ими снимал — вел панораму, и впервые за все время усмехнулся.
— Видишь, заранее и покаялся, и раскаялся! Взял на душу грехи и последствия! Ну вот каков, а?!
Он как-то скрипуче засмеялся и смеялся долго, настолько, что я успел почувствовать странное. Мне вдруг показалось, что в этой машине находиться небезопасно.
4
Приятно узкое лицо, высокий лоб, высокая прическа, поджатые в ниточку с легкой как будто иронией губы, простой и прямой взгляд человека, который многого еще не понимает, но во многое искреннее верит, которому нечего скрывать, а хочется жить и работать, просто и честно. Рыжий, голубоглазый, в мелкой почти незаметной при дневном свете манке веснушек. Ни гонора, ни спеси, ни единой жиринки самодовольства. Простой интеллигентный парень. Каких тысячи. Хотя гораздо реже встречается, чтобы еще и быстрый, с головой на плечах репортер, схватывающий на лету, а еще воспитанный и вежливый. Извините. Вы не могли бы отойти? Простите.
Ничего необычного в нем. Жил бы, репортерствовал, детей растил. Пусть пропагандист, тараторка, пустобрех, даром что интеллигентный. Совестью бы тоже торговал. Нормально. Как все мы иногда. Стоп. А при чем здесь это?
В самом начале предсмертной записки, еще до того, как вспомнил и поблагодарил тех немногих, кому успел стать обязанным в жизни, есть слова:
«Я остался один на один со своими мыслями в чужом городе. Будь вы рядом, всё сложилось бы иначе».
Кажется, это единственное объяснение и главная причина трагедии. Он остался один на один с огромным безжалостным городом. И не было рядом никого. Из двенадцати миллионов, живущих в Москве согласно последней переписи населения.
Никого не было рядом — разве это не достаточная причина?
Я, конечно, ему не чужой человек и субъективен, и могу быть слишком сентиментален. Но разве лед одиночества и отсутствие элементарной поддержки — разве это не причина для самоубийства того, кого били по лицу миллионы, миллиарды раз? Так нападение на Никиту выглядит на гифках развлекательных сайтов, где удар зациклен и повторяется бесконечно, и будет повторяться триллионы раз, пока на земле не кончится электричество, пьяный охамевший боров снова и снова будет бить по лицу пацана, а тот — извиняться. Перед ним. Перед нами.
В самом конце его прощальной записи в Вконтакте — черное сердечко. Модное в соцсетях черное сердечко, которое любят девочки, одевающиеся во все черное. Сердечко стоит в самом конце, под текстом. А под черным сердечком, в самом-самом низу — еще раз — точка. Незаметная, но такая одинокая и немного претенциозная точка. Последняя точка. Самая последняя. Вроде как — все. Совсем.
Кажется, что это соринка. Может, на монитор налипла. Наклоняюсь, присматриваюсь, нет-нет, и правда, точка.
***
НТВ, новости, сайт, зеленый квадратик, заголовок:
Корреспондент телекомпании НТВ Никита Разносчиков покончил с собой
Подзаголовок:
Сегодня утром журналист выбросился из окна семнадцатиэтажного дома…
Никита опустил голову, мгновение понадобилось глазам, чтобы привыкнуть и начать различать детали домов и деревьев, взгляд его скользнул к асфальту, он опустил голову ниже, наклонился и… прыгнул.
Все, что он представлял секунду назад, сидя на перилах балкона, сбылось — ровно так все и написали.
Август 2021 г.