Один в городе

Видимо, не только мы сами смотрим какие-то фильмы, пытаясь что-то понять в них для себя, но и киноленты тоже как бы подвергают нас просвечиванию, выявляют спрятанные глубоко внутри и не всегда желаемые быть осознанными, однако продолжающие подспудно мучить и тревожить разные мании и комплексы. И бывают такие случаи, когда некоторые картины словно сопротивляются твоему восприятию, а главное — личному приятию: нечто неопознанное и неведомое мешает проникнуться ими целиком и окончательно, в то время как кто-то иной, напротив, принимает это кино на удивление близко к сердцу.

Пожалуй, третий полнометражный фильм Арсения Гончукова под названием «Сын», историю создания которого я вроде бы знаю вполне неплохо, принадлежит к подобным произведениям, не поддающимся ни интуитивному постижению (и я немножко завидую тем, кто сразу и довольно эмоционально отреагировал на эту ленту), ни вдумчивому анализу. Чувствуя определённую совестливость, я вовсе не хотел бы предъявлять автору свои так и не исчезнувшие претензии по поводу построения картины, наличия отдельных сцен, включая эпилог, который долго оставался непонятным для меня. Но написать рецензию уже непосредственно перед выходом «Сына» в прокат (а он появится в ряде кинотеатров с 20 ноября) мне всё равно следовало. И догадка явилась сегодня чуть ли не на пороге сна — когда я вдруг понял, что лучше было бы рассмотреть этот фильм во взаимосвязи-перекличке с двумя предыдущими полнометражными работами Гончукова.

Мне уже приходилось писать о том, что условная трилогия «1210», «Полёт. Три дня после катастрофы» и «Сын» — это три истории про то, как человек поневоле поставлен перед проблемой выбора в типичной экзистенциальной ситуации между жизнью и смертью. Можно выразиться вообще красиво — что картины Арсения Гончукова повествуют о «русском человеке на рандеву со смертью». Хотя такая постановка вопроса неизбежно многозначительна и претенциозна. А говоря проще, герой попадает во вполне обычную и даже заурядную житейскую ловушку, оказывается в своеобразной западне, где он должен совершить несколько вынужденных поступков, без которых ни моральное, ни физическое разрешение возникшей перед ним проблемы вообще невозможно.

Если же иначе переназвать прежние ленты Гончукова, то это будут «Отец» и «Брат», которые вкупе с «Сыном» действительно образуют некий единый кинематографический триптих. В «1210» отставной военный командир переживает не только за судьбу собственного погибшего сына, но и других солдат из своего подразделения, ощущая непреходящую вину за их смерть. Он — и отец, и батяня-комбат, и словно Отче наш, несущий личную ответственность за всех сгинувших, убиенных и пострадавших, готовый пожертвовать собой ради мести за беспамятство тех, кто равнодушен и пуст. В «Полёте» герой, потерявший мать в авиакатастрофе, надеется на то, что выживет маленькая сестрёнка, а сам собирается отомстить лётчику, только его виня в случившемся, но вместо этого проникается, по сути, братскими чувствами к дочери этого пилота, поскольку возможность любовного романа между ними всегда будет омрачена воспоминаниями о происшедшей трагедии. И в «Сыне» тоже не обходится без жгучего желания мести и покаяния, пусть речь идёт о мучительных разборках внутри одной распавшейся семьи. Впрочем, для конкретного человека, вроде как не озабоченного проклятыми «гамлетовскими вопросами» (хотя он не случайно в наше компьютерное время находит какое-то временное успокоение лишь в тиши библиотеки), крушение частного мира действительно сопоставимо с «распавшейся связью времён».

Он так одинок, бесприютен и неприкаян — и в родном городишке где-то в Подмосковье, и тем более — в громадной и чуждой Москве, посреди вернувшейся зимы в первый весенний месяц март, в сплошной круговерти снега, изморози и тумана, в графически подчёркнутой чёрно-белой реальности, которая представляется особенно холодной, изощрённо безжалостной и выматывающей душу до полного изнеможения, когда уход с этого света видится чуть ли не единственным умиротворением. Однако автор не бросает своего «городского путника» в мчащемся по шоссе ночном такси — окончательно выдохшимся и будто бы безжизненным после всего содеянного.

Эпилог по-своему рифмуется с прологом. Как истязал себя герой физическими упражнениями на морозе, так он готов подвергнуться более сложным душевным испытаниям, приняв обязательства отцовства. Может, хоть таким образом надо попытаться исправить непоправимое — уход своего отца из семьи и последовавшие за этим тягостные катаклизмы. Месть и смерть — это дело тоже нелёгкое, но ведь простое и очевидное. Дальше вот жить куда тяжелее!

«Фильм «Сын» — это мужской фильм, но женщинам его посмотреть очень полезно, фильм о любви мужчин к матери, о том, что эту любовь им заменить нечем, об одиночестве, настигающем мужчину после смерти матери, это боль высокой пробы, которую не всякий готов пережить. Он не чувствует ни холода, ни голода, его карманы пусты, нет даже монетки на карусель. Сцена кружения на карусели пронзает острым отравленным копьем сердце и начинаешь бояться, что не выдержишь такой боли.

Он просится на детскую карусель, ему нечем заплатить, хмурый мужик его неохотно пускает и включает моторчик, он сидит скрючившись на маленькой лошадке для дошкольников, на таких нас всегда катают родители и платят за нас, и беспокоятся о нас и любят нас, а сейчас он нарезает озяблые круги одиночества, поджимает ноги, и никто-никто о нем теперь не заплачет. Одиночество в чистом в рафинированном виде. Ампутировали кусок души и больно теперь, очень больно, очень.»

«В фильмах Арсения Гончукова четко прослеживается общая, четкая тема депрессии и пограничных состояний, непроходящей и неискупаемой боли героев, которых можно назвать шизоидами. Это та боль, которую никуда не денешь, от которой не избавиться, даже совершив убийство.

«Сын» — третья работа режиссера, и, несомненно, на этот раз он многократно превзошел свой прошлый опыт. Перед нами работа, снятая уже другим режиссёрским почерком. На мой взгляд, Арсений Гончуков продолжает традицию экзистенциальных драм 60-х годов, среди которых работы Ларисы Шепитько, Киры Муратовой. Это те фильмы, где шла глансировка чувств (от англ. слова glance – прим.ред), игра на полутонах, которая потом была во многом утрачена из-за расцвета форматности проката, фестивалей, артхаусного «гламура». В этой же работе вновь появилось пространство для настоящего, живого киноязыка, с помощью которого ты очень постепенно начинаешь смотреть на историю глазами самого героя, погружаешься в его трагедию».